По обширной, застроенной всякими хозяйственными постройками усадьбе сновало множество холопов. При виде князя они подтягивались и отвешивали ему низкие поклоны. Князь Семён был известен на Москве своей «людкостью», человечностью, наказания у него были редки, люди были хорошо одеты и накормлены и глядели весело. Умный вельможа не стремился идти против века, но не любил следовать за ним и вслепую.
— Голова-то, чай, нам не на то только дана, чтобы шапку горлатную было надевать на что, — говаривал он.
И если другие знатные люди содержали женскую половину, а в особенности дочерей, в почти неисходном заключении терема, куда не имели доступа даже ближайшие родственники, князь Семён и тут вёл свою линию, давал своим затворницам некоторую послабу и не подымал в от чаянии рук к небу, если кто-нибудь через забор видел, как его красавицы дочери качались в саду на качелях.
— Коли у девки стыдение есть, она и сама себя побережёт, — говорил он, — а коли его нету, так ты хошь за семью замками её держи, она всё напрокудит… Чай, и сами холосты были, знаем! Порядок, знамо дело, блюсти надо, ну а по пустякам всё же на стену лезть нечего.
Не успел князь с гостем подойти к крыльцу, как к нему с радостным лепетом бросилась его любимица, трёхлетняя Маша, вся в золоте кудрей, вся в милых ямочках. Князь широко открыл ей навстречу руки.
— Машенька! Золотцо моё…
И, подхватив девчурку, он поднял её высоко над землёй. Девочка, вся сияя, гладила горлатную шапку его обеими ручонками, и на личике её было восхищение.
— Ишь, какая! — очаровательно картавила она. — Ты и мне такую на торгу, батя, купи.
— Да зачем же покупать? — засмеялся князь. — Тогда лутче мою возьми. Стой на ножках, я на тебя её надену.
Он опустил Машу на землю и, сняв с себя шапку, тихонько стал надевать её на золотистую головку. Девочка растерянно расставила ручонки и ждала, как это всё будет, но и головка её, и плечики скрылись в шапке, и, возбуждая смех отца, и дяди Василия, и пожилой няни с добродушной бородавкой у носа, она стояла под шапкой неподвижно — только ножки маленькие виднелись внизу. И дворня, бросив работу, стояла в отдалении и улыбалась: Машу любили все.
— Ну, гоже ли? — смеясь, спросил отец.
— Го-о-оже, — нерешительно и немножко испуганно отвечал из шапки тоненький голосок. — Только ты лутче, батя, сними.
Князь, смеясь, снял с девчурки шапку, и снова взял её на руки.
— Нет, верно, тебе надо на торгу купить другую, — сказал он. — А эта великонька. Ну, беги с няней в сад.
И в отношении к детям князь вёл свою линию. «Аше биеши младенца жезлом, — учили отцы духовные, — не умрёт, но паче здравье будет. Любя сына своего, жезла на него не щади, наказуй его в юности, да в старости покоит тя». Князь Семён на хребте детей своих жезла, однако, никогда не преломлял и краснел от досады, когда княгиня-мать иногда давала ребёнку затрещину.
— Ну, что ты дерёшься? — говорил он сердито. — К чему это пристало? Коли ума нет, от этого его не прибудет, а коли есть, так ты словом бери, а не кулаком. Ох, уж эти мне бабы!
Но со всем тем, конечно, большая семья его была всё же семьёй своего времени и своего положения. Женщины всё время проводили в рукоделиях лёгких, в примеривании всё новых нарядов, в изготовлении всё новых притираний. Всякая работа считалась для них позором. Даже кормить своих детей грудью было неприлично боярыне. Кормили женщин точно на убой и заставляли долго лежать, ибо женщина, чтобы нравиться, должна быть в теле. На которых лежание не действовало, те пили, чтобы растолстеть, какие-то особые водки. Тучность была в моде и у мужчин. И они должны были поражать обилием крови, и блеском червления ланит, и многоплотием. Мужчины подкладывали под одежду и в сапоги всякие штуки, чтобы казаться дороднее и сановитее. Отцы духовные обличали эти «сиятельные лица и — светлость тела», но так как часто проповедник от многопищного и мягкого жития был сам поперёк себя толще, то паства подталкивала один другого локтем в бок и посмеивалась в бороды. Отцы указывали на близкое нетление, но и об нетлении никто не думал, и все вместе с отцами весьма охотно предавали бессмертные души свои во власть бесу чревоугодия.
День для богатых и знатных людей проходил в обязательной праздности. Философы, в оправдание её, ссылались даже на Геродота[58], который указует, что германцы праздность тоже почитали за честнейшее, а земледелие за самое низкое упражнение. Ничем не занятые богатеи, зевая, блуждали по покоям и по двору, шли к знакомцам и коротали с ними невыносимо долгий день в разговорах, пересудах, глумах и пианстве. И пьяницей считался не тот, кто, упився, ляжет спати, но «то есть пьяница, иже упився, толчёт, бьётся, сварится».
58