— Ну, пошумят, пошумят да и отойдут, — усмехнулся Жареный. — Кто новгородцев не знает?
— А заметили вы, бояре, — спросил живо Берсень, — что колокол их совсем не так звонит, как наши московские колокола? Сколько бы их враз ни звонило, его всегда слышно.
— Да, — сказал князь Семён. — Его сразу отличишь. И чистый такой голос — словно он песню поёт какую.
— Ох, не до песен нам, братцы! — вздохнул князь Иван. — Загорится под Новгородом, а там пойдёт и с других углов забирать.
— Я и говорю, что дела не хвали, — сказал князь Семён. — Великий государь вызывал к себе Аристотеля и повелел ему поспешать пушки новые лить. Ежели пойдёт он теперь ратью против Новгорода, — а он крепко против них опалился, — пожалуй, на этот раз от Новгорода-то и мокрого места не останется. А на татар словно и внимания не обращает: татарщина-то [62]нами ведь девять лет, кажись, не плочена. Знамо дело, татары против прежнего ослабели, ну, а всё же глядеть с кондачка [63]на Орду, по-моему, не следовало бы. И Кремля достроить не дадут, опять из-за Москвы-реки высыплют… A-а, жалуйте, гости дорогие! — ласково обратился он к новым гостям, которые вошли в клеть. — Милости просим!
То был князь Данила Холмский, высокий, тучный старик с сивой бородой на два посада, и любимец государев дьяк Фёдор Курицын. Опять степенно раскланялись все, осведомились о здоровье неторопливо и уселись.
— Так… — сказал князь Иван Патрикеев. — Так что же, по-твоему, нам делать надобно? Это мы о делах наших толкуем, — пояснил он вновь прибывшим. — Что-то словно у нас они маленько позапутались. Ты сам знаешь, не больно нас много, однодумов-то, да и то есть промежду нас и такие, что, пожалуй его государь окольничим или сына его рындой, он враз от дела отшатнётся и против нас станет.
Все ходили вокруг да около. Вся суть забот их была в том, что великий государь с каждым днем забирал всё больше да больше силы и оттирал их на задний план. Но говорить напрямки опасались: с Иваном шутки были плохи. Князь Семён заглянул за дверь.
— Ну, что же там? — спросил он старого дворецкого.
— Всё готово, княже, — поклонился тот в пояс.
— Жалуйте, гости дорогие, хлеба-соли наших откушать! — обратился приветливо князь Семён к гостям. — Батюшка, князь Данила, князь Василий, жалуйте.
Он знал, что за чарками языки развяжутся скорее.
Все направились в сени. Князь Василий едва оторвался от фряжской Богородицы, с которой он глаз не сводил, и подавил тяжёлый вздох.
Все, помолившись, чинно расселись за отягчённый всякими брашнами и питиями стол. Посуда была вся деревянная с позолоченными краями, изготовленная монахами по монастырям. Оловянные торели и блюда были ещё большой редкостью. Тарелок, вилок, ножей не полагалось совсем: ели перстами. Хрусталь был такой редкостью, что его упоминали даже в завещаниях. У князя Семёна всё было богаче других, но всё же простота большая была во всём обиходе. Роскошью были разве только серебряные кубки, которые стояли перед каждым гостем: они были обязательны, чтобы пить здравицы.
— Ну, во здравие великого государя.
Все выпили до дна, но без большого воодушевления. Расчёты князя Семёна оправдались: языки стали мало-помалу развязываться. В молчанку играть было невозможно, дело не терпело. Если большие князья отстаивали свои права и преимущества, то люди середние, как Берсень или дьяки, те стремились дать Руси во всём порядок.
— Так вот, гости дорогие, быка надо нам брать за рога, — сказал князь Семён, — ходить вокруг да около времени нету. Жизнь пошла у нас не по старине, не по обычаю.
— Верно, княже! — согласился бойкий Берсень. — С тех пор, как Софья у нас появилась, и началось это нестроение наше. Которая земля переставляет свои обычаи, та недолго стоит. Теперь государь, запершись, все дела государские у постели решает. На людях он показывает, что встречь слово любит, что не гневается даже, когда к делу, и на поносные и укоризненные слова, а потом всё на свой салтык [64]повернёт. В старину так не водилось. В старину бояр и советников слушали. С этим высокоумием и несоветием великого государя трудно земле управу дать.
— Вон Курбский всё об отъезде толкует, — сказал князь Данила Холмский. — Может, он и отъедет, а может, и голову тут оставит. С великим государем жди всего: Софья-то, сказывают, беременна. Ежели она родит государю сына, положение её станет ещё крепче: Ивана Молодого великий государь не больно жалует.
— Да чего там и жаловать: ни с чем пирог… — сказал сурово дьяк Жареный.
— Ох, как бы не ошибиться тут!.. — покачал тяжёлой головой своей князь Семён. — Думается всё мне, что Иван рохлей только прикидывается, а коготки есть и у него. Может, потому он всё и охает, что при ндравном родителе-то эдак жить покойнее? Ну, во здравие дорогих гостей! Князь Данила, что же ты?
Зазвенели кубки.
— Рохля он или не рохля, это дело второстепенное, — поглаживая свою соболью бороду, проговорил обстоятельный дьяк Фёдор. — Надо дело поставить на Руси так, чтобы во всём закон был, а не то что — куда хочу, туда и ворочу. Надо по правилу жить.
— Вот «Судебник» скоро составят, и будет всем закон, — притворился непонимающим хитренький Токмаков.
— Я не о том говорю, — с некоторой досадой отозвался Курицын, — «Судебник»-то — закон для народа, а закон нужен для всех. Иной раз поглядишь, и не поймёшь, не то Русь — вотчина великого государя, не то государство, не то помещик он, не то верховная власть.
— Да ты это к чему?
— А к тому, что и для великого государя не усмотрение надо, а закон, — сказал дьяк. — Ему же так лучше будет, — поторопился он смягчить. — Вот, скажем, наследником у нас теперь Иван Молодой. А о Софье толкуют, что она беременна. Так вот: ежели она родит сына, кто же будет наследником? Неизвестно. Вот тебе смута и готова. А надо, чтобы закон это предусмотрел.
— Да и трудно такую державу, как Русь, одному управить, — сказал князь Семён. — И с законом трудно, а без закона и того труднее. Негоже, что великий государь бояр стал от совета удалять.
— Да и то сказать: зачем будем мы отказываться от прав наших? — вставил князь Данила.
— Всё это так, да как вот к делу-то подойти? — сказал Токмаков. — Умный подход — это уже полдела.
Помолчали: говорить или не говорить? Но дело не терпело.
— Ежели у Софьи родится сын, то, пожалуй, Ивана Молодого великий государь от дел отставит, — сказал князь Иван Патрикеев. — А за новым наследником-то Софья стоять будет. А это такой бабец, что… Ну, да чего там толковать-то, сами знаете.
Точек над і бояре не ставили, но все понимали, что в предстоящей игре опираться надо будет на Ивана Молодого, провести его, в случае удачи, на престол, а предварительно заставить целовать крест на том, чтобы при государе совет боярский был. А что он телёнок-то, так это, пожалуй, и лучше. Все отдавали себе отчёт, что игра такая при Иване III и тяжела, и опасна, но не хотелось старым державцам в простых слуг государевых превратиться, а второе — в этом дьяк Курицын был вполне прав, — надо же, в самом деле, и о Руси подумать, надо ей закон и порядок дать.
И долго шумели просторные сени именитого князя речами застольными. Несмотря на выпитое вино и меда, все были начеку, но и недоговаривая, всё же общую линию наметили, а те, что похитрее и в делах человеческих поопытнее, те наметили уже потихонечку и линию поведения личного: как и когда, в случае чего, отойти в сторону, как и когда обскакать сегодняшних союзников, а буде понадобится — и свалить их и по ним подняться повыше: иначе дела человеческие не строятся.