Блистающее шествие медлительно шло вдоль стен к Фроловским воротам. Местами стояла такая вонь, что все только шапками горлатными покачивали: работный народ, поневоле, все свои нужды отправлял тут же, под стенами. Стрельницу над Фроловскими воротами — их звали также и бойницами, а в Новгороде костром — начали уже ломать.
— А на этой стрельнице часозвоню надо будет поставить, — сказал государь. — Чтобы на всю Москву играла и всем на торгу время бы указывала.
— Фрязи, они хитрые, — отозвались голоса. Они тебе что хошь придумают.
— И на всех стрельницах потом орлов золотых поставим, — продолжал, радуясь, государь. — Переведи им слова мои.
Фрязи, выслушав, почтительно склонились перед владыкой.
Впервые двуглавый орел в качестве герба своей державы был принят знаменитым князем Даниилом Романовичем Галицко-Волынским, который повелел на высотах вокруг Холма воздвигнуть каменный столп, а на нём утвердить орла. Москва приняла двуглавого вскоре после женитьбы Ивана на византийской царевне Софье, которая как бы принесла его с собой в приданое, в дар от погибшей Византии молодой Москве.
— Батюшка, милостыньку-то Христа ради, кормилец. Убогеньким-то.
И опять, перекрестившись, государь раздал несколько медяков.
Медленно прошло шествие мимо кипящего справа на площади торга, и, повернув влево, берегом Неглинной, все снова вышли к Тайницкой стрельнице и опять залюбовались широким видом на пёстрое, в зелёных садах, Замоскворечье. Иван Молодой вытирал пот и жаловался Василию Патрикееву на стеснение в грудях, и в глазах его была истома. Князь Василий едва делал вид, что слушает его. А вокруг весело играли на солнышке золотые и пёстрые купола церквей, в сияющем небе бежали белые караваны облаков, а на реке стояла суета и работный шум: чёрный народ разгружал тяжёлые барки, подводы с криком подымались в гору, сердито и смешно ругались немцы и фрязи.
И в последний раз Иван окинул своими тёмными огневыми глазами и столицу свою, неудержимо растущую, и встающий из земли, точно по волшебству, Кремль, твердыню её, и снова почувствовал он у души своей крылья орлиные, и горделивая радость залила его сердце.
II. МРЕЖИ [16]
В Неревском конце Новгорода, неподалёку от богатой усадьбы Марфы Борецкой, вдовы и матери посадника, на берегу мутного Волхова, в небольшом, чистеньком домике отца Григория Неплюя, собрались его дружки потолковать о вере. Тут были и отцы духовные, и миряне, и простые житьи люди, и сын посадника боярин Григорий Тучин. Всего искателей этих собралось в сенях человек десять. Всех их объединяло одно: сомнение в истинности веры православной. Но в переднем углу, для отвода глаз, висели образа и среди них новгородский Деисус, то есть Спаситель на престоле, по бокам которого стояли Божья Матерь и Иван Креститель.
Новгородско-псковской край исстари был очагом свободной религиозной мысли. Уже в 1311 году на переяславском соборе была осуждена отцами ересь какого-то новгородского протопопа, который порицал монашество и считал земной рай погибшим навеки. Протопоп нашёл единомышленников не только среди мирян, но даже среди епископов, но тем не менее его лжеумствования были осуждены. Не успели отцы разделаться с протопопом, как в Пскове вспыхнула новая ересь, стригольников. Они отрицали иерархию, обряды и такие важные догматы, как воскресение, и верили в непосредственное общение с Богом каждого человека. Главный грех их был, конечно, отрицание иерархии. Отрицали же они её, главным образом, потому, что все духовные чины ставились на мзде, на святокупстве и что они, в свою очередь, вымогали всё, что могли, с живых и с мёртвых и вели жизнь недостойную. Отвергали стригольники даже храмы: «Молитися Христос втайне повеле, не молитися на распутиях и на ширинах градных».
Прежде всего руководителей движения — во главе их был Карп, «художеством стригольник», диакон Никита и один неизвестный — отцы утопили в Волхове, а утопив, стали опровергать их лжеучение. Больше всего их оскорбляло, что еретики отвергали их, отцов и учителей: «Что ся твориши главою, нога сый? — восклицали они с негодованием. — Не сказал ли Григорий Богослов: овцы, не пасите пастухов». И святители советовали не только еретиков не слушати, но и от града их отогнати, по Писанию: «Изверзите злое [17]от себя сами — мал квас всё вмешение квасит».
Послания святителей против лжеумствующих не преставали, но псковичи извещали владык: «Еретики тверды — на небо взирающе, там себе Отца нарицают», то есть, другими словами, никак не хотят признать пастухов стада бессловесного. Всё же усилиями отцов ересь была загнана на долгое время в подполье. Но тут в Новгород прибыло по торговым делам из Киева несколько жидов, несмотря на все стеснения, в Киеве они порасплодились-таки. Среди них был большой законник Схария. По всем видимостям, он был последователем арабского философа и астролога Аверроэса — или Ибн Рашида — и его современника, арабского еврея Моисея Маймонида, которые оба были ревностными учениками Аристотеля. В беседах о вере с отцами духовными Схария так поразил их, что они не только сами заколебались в вере, но увлекли за собою и многих других. Вскоре на помощь Схарии приехали еще два жидовина: Шмойла Скарявый да Моисей Хапуша.
Новые вольнодумцы в великих усилиях устанавливали основы своей новой, совсем еще неясной веры, раскалывались на партии, снова сливались в одно и снова раскалывались. Постепенно стали все же намечаться общие положения нового вероучения. Еретики не признавали Христа за сына Божия, но лишь за пророка, вроде Моисея: «Прост человек есть: истле в гробе, яко человек, а не воскресе, не взънесеся, не имать прийти судити человеком». Они отрицали Троицу, утверждая, что Бога не три, а один. Они отвергали будущую жизнь, таинства, святых, мощи, посты, монашество, все обряды. Их скоро прозвали жидовствующими: их сношения с евреями были замечены и использованы для восстановления против них народа, который евреев ненавидел, ибо они, как известно, распяли Христа. Впрочем, некоторые из нововеров, наиболее горячие, хотели даже обрезаться, поп Алексей переименовал себя в Авраама, а попадью свою в Сарру, иные будто праздновали вместо воскресения субботу. Но в общем обвинения их противников, что они «жидовская праздноваху и жидовская жряху», вызывают некоторое недоумение, ибо в основе вероучения самих церковников ничего, кроме «жидовская», и не было. Во всяком случае, если бы Аристотель вернулся на некоторое время из царства теней на берега Волхова, он, вероятно, был бы немало изумлен при виде того, какие странные плоды дала его мысль века спустя на болотах новгородских!
Косо смотрели православные и на «законозвездие» еретиков, которым они заразились от Схарии, жившего в Киеве «с астрологы». Тогда это законозвездие было весьма распространено и по всей Европе, и даже многие попы прилежали чародейству сему и над всеми этими волховниками, сонниками, зеленниками, громовниками, звездочётцами потели не меньше других.
— Путаница во всём… — проговорил боярин Григорий Тучин, маленький человек с тихим, смуглым лицом, украшенным тёмной бородкой, скромно, почти бедно одетый. — Православные вот именуют собрание верующих церковью, а у жидов собрание верующих зовётся кагалом, а церковью, по-эллински экклезиа, зовётся у эллинов просто народное собрание — вроде как вот у нас на вече, на дворе Ярославле.
Григорий Тучин часто и подолгу ходил с товарами за море, но там не столько торговал, сколько всему жадно поучался. Из «гостьбы» своей он привозил немало всяких книг, и о нём начали уже поговаривать, что он «зашёлся еси в книгах».
— Это нам разбирать не к чему, — сказал Овдоким Люлиш, художеством ливец, то есть золотых и серебряных дел мастер. — Пущай они зовут себя как хотят. Беда не в этом, а в том, что людей они запутали. Раз Христос меня, по-ихнему, искупил начисто, значит, я могу грешить, как хочу. Ни с чем это не сообразно. А потом: сперва Господь дал диаволу человеком по пустякам завладеть, а потом, погубивши, послал за него Сына своего на муку лютую! По-моему Христос был такой же человек, как и все, а не полюбился он державцам да попам, вот они его, как стригольников, и убили… Всё это плетение словес пустое — к чему надобны мрежи эти?..
17