Адмирал вскоре уехал. Сеславин сидел над разработкой диспозиции и прикидывал, что будущему помощнику можно, пожалуй, поручить командование полубатальоном на одном из флангов. А Воин Андреевич в очередном письме к родителям пускался в шутливое иронизирование. Ему уже приходится быть не только капитаном судна, но и домостроителем и кораблестроителем. Недостает лишь того, чтобы произвели в кавалеристы и сделали каким-нибудь ветеринаром, а то, пожалуй, и дьячком, поскольку в этих краях мало людей, сведущих в подобных ремеслах.
Давала о себе знать затянувшаяся война. В середине зимы снабжение войск на Амуре стало значительно хуже. В пакгаузах таяли запасы, росла дороговизна. Люди пообносились. Какую бы энергию ни проявлял Муравьев, было затруднительно завезти сюда из Сибири, за тысячи верст по бездорожью столько припасов, чтобы накормить, одеть, обуть несколько тысяч солдат, матросов, переселенцев.
Проходили долгие недели, месяцы, пока по трактам, проложенным по замерзшим рекам, горным тропам и перевалам приходила из Иркутска почта и обитатели приамурских постов узнавали о последних событиях в мире и в России. Все же дожидались застарелых новостей. В бревенчатой, занесенной снегом церквушке служили молебен за упокой души "в бозе почившего" императора Николая Павловича и за здравие преемника его Александра. Молились за павших под Севастополем. Пришло наконец-таки и долгожданное известие о перемирии, а потом о подписании тяжкого для побежденной России Парижского договора. По домам толковали между собой и горевали об ущемленных правах России на Черном море, потере южной Бессарабии. План Завойко об укреплении Де-Кастри и о превращении командира шхуны в пехотного военачальника отпал сам собой.
"Известие о мире, конечно, нас не могло не порадовать, — писал Воин Андреевич родителям. — Народное самолюбие затронуто за живое. Но вместе с тем нельзя не сознаться, что эта тяжелая война для России — спасительный урок, и нам еще довольно дешево досталось познание той истины что не все то золото, что блестит". Мыслящий моряк и патриот, он не мог не видеть серьезных пороков военно-бюрократической машины, ее технической отсталости, отражавших всю самодержавно-крепостническую систему. Именно она помешала России одержать верх в противоборстве с врагом, куда лучше оснащенным и вооруженным.
Служба Воина Андреевича на Дальнем Востоке подходила к концу. В июне 1856 года, уже после заключения мирного договора, он сдал шхуну и вступил в командование корветом "Оливуца", получив предписание идти в Кронштадт. Но прежде удалось осуществить заветную мечту свою и подняться по Амуру верст на пятьсот вверх от Мариинского поста. Сперва плыл на шхуне, пока позволяла глубина, а потом на "туземной" лодке в сопровождении трех вольнонаемных гребцов. Могучая река и щедрая природа амурских берегов произвели на любознательного моряка неизгладимое впечатление, хотя доводилось ему видеть и суровость Курил, и пышную растительность Явы и Филиппин, и многие другие уголки земного шара. Но здесь перед ним был Амур, река великого будущего. Видел он на его берегах и маньчжурский орех, и заросли дикого винограда, и сочные заливные луга, и неисчерпаемые богатства отменного строевого леса. Это был край великих возможностей для интенсивного земледелия. Широкая, дробящаяся на множество рукавов и протоков река располагала благоприятнейшими условиями для судоходства.
"Река громадная, глубокая, широкая и во всех отношениях благодарнейшая, — писал В.А. Римский-Корсаков. — Русло ее временами расширяется верст на 30, но эти громадные расширения наполнены низменными островами, дробящими его на множество рукавов и проток, так что бури опасны быть не могут, а на берегах, главное — на правом, неисчерпаемые богатства строительного леса. Много от нее будет пользы для России в будущем…"
Возвращался Воин Андреевич с Дальнего Востока в Кронштадт уже капитаном второго ранга и командиром устаревшего, но все еще добротного боевого корабля. По сравнению с маленькой шхуной "Восток" корвет "Оливуца" мог считаться крупным судном. Его команда насчитывала без малого две сотни человек, в том числе десяток офицеров. Назначение командиром корвета, как и присвоение очередных чинов, и награждение орденом святой Анны второй степени, было выражением признания заслуг моряка.
На корвете отправился в Японию по поручению российского правительства капитан первого ранга Константин Николаевич Посьет. На него возлагалась миссия обмена ратификационными грамотами Симодского трактата, а также передачи японской стороне шхуны "Хэда" — подарка в знак благодарности за помощь, оказанную экипажу погибшего фрегата "Диана". Шхуна строилась в гавани Хэда с участием японских мастеров: кузнецов, плотников, такелажников, получавших тем самым полезные навыки европейского судостроения. Это было обоюдополезное сотрудничество. Перед выходом к Японским островам шхуну тщательно отремонтировали.
В.А. Римский-Корсаков поступал в распоряжение Посьета и как его ближайший помощник становился причастным к выполнению дипломатической миссии.
Константин Николаевич, потомок переселившегося в Россию и обрусевшего француза, был добрым знакомым Воина Андреевича. Он ценил Посьета за образованность, деловитость, спокойный, уравновешенный характер. На фрегате "Паллада" офицеры занимали одну каюту. И на корвете поселились вместе, в командирской каюте. Константин Николаевич получил известность как автор серьезных печатных трудов по военно-морскому делу. За один из них — "Вооружение военных флотов" его отметили весьма почетной тогда Демидовской премией. Посьет оказался незаменимым помощником для Путятина благодаря хорошему знанию голландского языка. На этом языке велись переговоры с японской стороной.
На пути к Японским островам корвет "Оливуца" заходил в Императорскую гавань. Здесь моряки с горечью увидели разрушительные следы войны. Все строения бывшего Константиновского поста, воздвигнутые ценой немалых усилий и лишений, были сожжены дотла. Случилось это после заключения перемирия, даже уже после обнародования мира. Вопиющее нарушение международных правовых норм было делом рук командира английского фрегата "Пик" капитана Никольсона. Того самого Никольсона, который в предыдущее лето грабил и разрушал компанейские селения на острове Уруп. Это заставило Воина Андреевича гневно написать родным: "Признаюсь, если на моем веку еще случилась бы война с Англией и я командовал бы военным судном, я бы ни с кем так охотно не встретился, как с капитаном Никольсоном". Сам человек отменного трудолюбия, всегда ценивший труд матросов и солдат, возводивших своими руками русские поселения, он негодовал на бессмысленное варварское разрушительство, предпринятое английским пиратом.
27 октября "Оливуца" вошел в бухту Симода, где в позапрошлом году разыгралась трагедия. Месяца за два до прибытия корвета в этом районе вновь прошел тайфун. Его зловещие, следы — разбросанные по берегу бухты обломки джонок, сорванные крыши домов, разрушенную пристань — можно было увидеть повсюду.
Примерно через месяц, когда прибыли из столицы правительственные уполномоченные, состоялся обмен ратификационными грамотами. Русская миссия во главе с Посьетом и Римским-Корсаковым съехала с корвета под пушечные залпы. Два рослых унтер-офицера несли увесистый ларец красного дерева с инкрустацией, в который был заключен ящичек сандалового дерева поменьше. Там лежала сама грамота в роскошном бархатном переплете с гербами и в парчовом футляре.
Из письма Бонна Андреевича к родителям узнаем, что любознательный моряк прошел верст десять по дороге, ведущей в глубь острова, в сторону Эдо. "Видел японское население, японскую жизнь в том виде, в каком она покуда еще везде в Японии без малейшей примеси чужеземного, какой она существовала сотни лет". Обронив такое замечание, он далее высказывает убежденность, что этот неизменный уклад японской жизни вряд ли останется таковым надолго.