Распахнулась тесовая дверь, вошел тобольский казак от новой власти, Курбат Иванов. Важный и кочетоглазый, строго оглядел сидевших, небрежно поманил полового, стал громко выговаривать, чтобы слышали все:
— Указом воевод наших — зерни и блядни по кабакам не держать. Кто начнет ночами из своих подворий ходить и ночевать безвестно и рухлядь какая новая объявится в ночных приносах, с тех сыскивать строго!
— Не тебе нам об этом говорить, сын блядин! Кто ты на Лене и кто мы? — выкрикнул Хабаров.
Курбат не снизошел до склоки, бросил на него снисходительный взгляд и повернулся, чтобы выйти.
— Не ругай бедного, — всхлипнул пропойца. — Он много чего государю выслужит, а наградят батогами. Забьют до смерти! — Пьянчужка икнул, дрогнув всем телом, слезы покатились по воспаленным щекам. — Бедные вы, бедные!
— Ты хоть знаешь, с кем сидишь, полудурок? — прикрикнул на него Хабаров.
Тот мотнул головой и качнулся, едва не соскользнув с лавки.
— Знаю только, что сейчас вы рядом, — указал глазами на Ивана Москвитина, — а скоро друг в друга из пушек стрелять будете. И ты, — поднял больные глаза на Хабарова, — за все свои заслуги великие помрешь в нищете и долгах!
— Кто я — тебе безвестно, а то, что когда-нибудь помру, — знаешь? — стал забавляться Ерофей.
— Да! — кивнул пьянчужка. — На печке помрешь, в чине сына боярского, в долгах и бедности.
— И с чего же, дурак, мне, промышленному человеку, дадут средний чин? — расхохотался Ерофей.
— Не знаю! — изумленно уставился на него пропойца, снова икнул, смахнул со щек слезы.
— На печи, говоришь, да еще на своей — это хорошо! — повеселев, расшалился Ерофей.
— Почто вам такая награда за все ваши труды и муки? Один только отойдет к Господу возле родины, в разрядном атаманстве, в славе и достатке. А намучается-то, не приведи Господи! — скользнул воспаленным взглядом по Стадухину и затряс плечами, будто сдерживал рвавшиеся рыдания.
— Почем знаешь? — неприязненно процедил Москвитин, шумно вдыхая после выпитого.
— Открылось вдруг, — опять содрогнулся пропойца. — И тебе не будет награды…
Про Москвитина знали многие в остроге и сочувствовали ему. Слова пьяного Ивана не удивили.
— И про меня открылось? — спросил Пантелей Пенда со щербатой улыбкой в белой бороде.
— Открылось! — кивнул ярыжка. — Найдешь свою землю и слезами ее окропишь, яко Иов тела сыновей своих.
Перевел глаза на Попова, но тот замахал руками:
— Ступай с Богом! Не надо мне твоих слов.
— За то и выпьем! — хохотнул Хабаров. — Ладно, до самой старости доживу, наверное, и помру не от голода.
— Эй, гуляка! — окликнул ярыжку Семен Шелковников. — Долго ли мне в целовальниках ходить?
Пьянчужка неспешно обернулся к нему, мигнул, блеснув размытой, мутной слезой, ответил со всхлипыванием:
— Последний день! В казачьем чине город заложишь на краю земли и помрешь там.
— Тьфу на тебя! — выругался и перекрестился Семен.
— Не ошибся! — громче захохотал Хабаров. — Все когда-нибудь помрем. Или я вечный? — спросил со скоморошьей строгостью, думая, что тот уже забыл, о чем пророчил.
— Нет! — все так же печально пролепетал пьяный. — На печке отойдешь к Господу, в своей деревеньке.
— Слыхали! — Забавляясь, Хабаров с важностью обвел собравшихся смешливыми глазами.
С другого края стола на пьяного с любопытством поглядывал Семейка Дежнев, но никак не мог поймать его скользящий взгляд, а сам заговорить не решался. Стадухин глядел на ярыжку строго и важно, до вопросов не снисходил, уверенный, что напророченное одному из сидевших разрядное атаманство и достаток — это его, Мишкина, судьба.
Время шло, разговора, которого ожидал Попов, не получалось. Впрочем, и того было достаточно: Пантелей Демидович с ним не останется, а мог бы быть передовщиком в его ватаге. Ясно было и то, что со Стадухиным он, Федот, со своим товаром неведомо куда, да еще на лошадях, не пойдет. Федот накрылся шапкой и тихо вышел из кабака.
«Спаси Бог друга Семейку, что надоумил выменять добрый коч! — с благодарностью подумал о Шелковникове, крепче утверждаясь в решении плыть дальше. — А зимовать придется в Ленском».
Уже на другой день на усовский стан пришли приставы от воевод за Семеном Шелковниковым.
— Слава Богу! Вспомнили! — обрадовался целовальник усть-кутский солеварни и бросил в сторону лопату, которой долбил яму под землянку в промерзающем берегу. Усовские приказчики и своеуженники готовились к зимовке, он помогал им, ожидая, когда о нем вспомнят в съезжей избе.
Осенние дни коротки. Возле острога и на берегу реки еще в сумерках начинали стучать топоры да заступы. Возле острожных дымов и костров сновали озабоченные делами люди, расширяли стены, копали ров, ставили надолбы для защиты от конницы. В двадцати верстах выше по течению реки, на другом берегу Лены по указу Головина закладывался новый государев острог, за один только казенный прокорм там уже строили третью тюрьму и пыточную избу.