Он возвращается в чум, чтобы дальше искать, но заранее знает, что ничего не найдёт. Протирая лицо, он протёр пелену перед глазами и, наконец, сообразил, что неведомому врагу показалось недостаточно его следа, враг украл его бритвенный нож с прилипшими волосинками, и теперь он полностью, с потрохами, у того в кулаке. Всё, что захочет, может сделать с ним враг, а ему совсем нечего противопоставить.
Он ещё роется в ворохе шкур, оглядывает снова и снова земляной пол, проверяет подвешенное на стенах – но это делает уже и не он, это руки его вытворяют, глаза; он же пытается усмирить ярость. Её огненные языки порывистым пламенем поглощают все его внутренности. И это только вредит. Чем больше в нём ярости, тем сильнее он уязвим, тем хуже для него. Он это хорошо понимает – но что он может поделать, когда руки трясутся от злости, а губы закушены в кровь. Он готов двинуть ногой стойку чума и обвалить, переломить – либо её, либо ногу, только что-нибудь переломить. Но переломить необходимо бесплодную ярость. Смачно сплюнув с досады, он больше не ищет, дрожащие руки обхватывают тугим кольцом звенящую голову – теперь она не лопнет. Нет больше в ней лишних мыслей. Только глухие толчки: бум-бум-бум. Пускай глаголет сердце.
В наступившей тишине, серой и безвидной, вдруг яркими узорами расцветает сегодняшний сон. Вовсе его не забыл Режущий Бивень, как можно такое забыть! Он был маленьким мальчиком, маленьким-маленьким розовым мальчиком, только что вышедшим из материнского лона. На крепких руках отец поднимал его высоко вверх навстречу восходящему солнцу. Отец торжественно говорил: «Смотри! Смотри! Это всё передаём тебе. Эту бескрайнюю степь, это бездонное небо с алой полоской зари, этот ласковый ветерок. Все эти пахучие травы, все радостные цветы и доверчивые просыпающиеся деревца. Всех этих неисчислимых зверей, бредущих по своим делам, всех этих восторженных птиц, чьи звонкие голоса наполнили синеву. Это твоё, счастливый малыш! Бери это всё! Бери!»
Так говорил отец в сегодняшнем сне. А он, маленький-маленький мальчик, дословно запоминал, чтобы когда-нибудь передать уже своему сыну. Ведь через одно лето та, кто зовётся сейчас Маковым Лепестком, обязательно родит ему сына, и тогда он непременно произнесёт на солнцевосходе эти же самые слова… Но сначала он должен выжить. И расправиться с неведомым врагом. Только холодное сердце может его спасти. Холодное сердце и твёрдая воля.
Он берёт с собой Лук и стрелы и долго размышляет, брать ли также копьё. Решает не брать. Он снарядился на лёгкую охоту, но направляется поначалу к шаману, потому что его охота начнётся там, на закатной стороне стойбища, на отшибе у кладбища.
Из чума шамана через дымовое отверстие наверху вырывается чёрный дымок и тут же, отражаясь от сосновых ветвей, бессильно пригибается к земле, расползается над последними снежными плешинами в заходящую сторону, в сторону кладбища. Плохой знак.
Режущий Бивень оставляет оружие и стучит по входной шкуре. Несомненно, внутри кто-то есть, он это чувствует, но никто не отзывается на его мягкий стук. Тогда он говорит вслух и как можно громче:
– Шаман Еохор! Режущий Бивень пришёл поговорить о важном деле!
Тишина не колыхнётся. Трижды каркнула ворона на далёком дереве… дерева не видать, но карканье так отчётливо, словно кто-то его прихватил и принёс прямо сюда… Шуршит в сухой траве полёвка, неслышно стелется дым. Кто-то шевелится внутри чума и если охотнику не отворят, то он войдёт сам, сейчас вот войдёт, сейчас…
Полог вздрагивает, вспухает, откидывается. Появляется сморщенное, скомканное лицо Большой Бобрихи. Под её отёкшими глазами тёмные бессонные синяки.
– Ты опять?.. – неприветливо ворчит она. – Входи.
Она отпускает полог, уходит вглубь чума. Полог хлопает и замирает. Режущий Бивень стоит как стоял, собирается с мыслями, что же он скажет, потом отпихивает входную шкуру, пролазит в жилище.
Внутри жилища клубится густой смрадный воздух, мерцающий свет от горящего очага высвечивает растрёпанную лежанку. Шаман Еохор лежит без движения, зарывшись в шкуры, и Режущий Бивень быстро соображает, как не вовремя он пришёл. Шаман ещё спит, так долго.
Он не знает, как быть. Хочет что-то сказать в своё оправдание, поскорее отговориться и тихонько уйти. Но Большая Бобриха нагибается над ложем и небрежно стягивает верхнюю шкуру. Её сморщенное лицо поворачивается к охотнику, бескровные губы осклизло гундосят:
– Подойди, посмотри… Ты же считаешься его другом…
Режущий Бивень подходит поближе, робко заглядывает через согбенную старуху. Грудь шамана трупного синего цвета из-за внутренних кровоподтёков, охотник от неожиданности гулко вздрагивает. Ему показалось, что шаман уже мёртв. А это ужасно! Это очень печально для всего племени и для него тоже.
Но шаман, хоть и с трудом, открывает глаза. У него почти пропал голос, Режущий Бивень скорее угадывает слова по невнятным движениям губ, чем слышит ушами:
– Убей этого льва, охотник… Или отомстит… – его веки опять тяжело опускаются, и Большая Бобриха накидывает вонючее одеяло на шаманскую грудь, а потом вперяет зрачки в лицо гостя:
– Ну, ты слышал, чего он сказал… Иди, сделай! Если только ты охотник, а не баба, как я. Что-то давно не видать твоего мужского достоинства. Не отвалилось ли? Или кто откусил? Гиена какая…
Разговор закончен. Не станет же он отвечать вредной старухе. Даже глазом не моргнёт. Режущий Бивень торопится выбраться из этого склепа, хватает Лук со стрелами и прямиком направляется в степь мимо кладбища. Ещё долго не может он отдышаться от тяжкого чумного воздуха. Очень сильно болен шаман. И старуха распоясалась. Смерть, должно быть, витает вокруг их чума. Это она пригибает к земле чёрный дым, несомненно, она. Режущему Бивню остаётся надеяться, что на него Костлявая не обратила внимания, не прислушалась к вздорным бабским словам, не перекинула свой интерес, хотя и он уязвлён колдовством. Враг, должно быть, успел навредить. Не для потехи же тот срезал его след, не для забавы утащил нож…
Ещё одна гадкая мысль приходит вдруг в голову перепуганному охотнику. Направляясь к шаману, он прошёл через стойбище, но обратно нигде не заметил Макового Лепестка. Что стряслось с этой девочкой? Почему она прячется?.. Худые предчувствия стискивают грудь, давят на сердце. Режущий Бивень не может больше идти. Его сил едва достаёт найти сухой взгорок – и он тут же плюхается в жёлтую траву.
Белая кипень облепила солнце снегом. Тучегонитель сладко дремлет под тёплым одеялом. Однако охотник всё равно знает, что уже полдень, в его животе просыпается голод. Не верящими глазами он заглядывает в котомку – но откуда там заваляться мамоне?.. Не взял. Тогда он оглядывается кругом, нет ли каких съедобных семян – нет, воробей, наверное, что-нибудь и найдёт в этой траве или грач… но охотнику нужно охотиться, непременно охотиться, коли он зовётся охотником. Режущий Бивень поднимается на ноги и осторожно осматривается по сторонам. Так близко от стойбища редко встретится дичина. Нужно идти дальше в степь. Может быть, далеко-далеко. Но ведь он без копья…
Четыре беспечных косули копытят неглубокий снег и щиплют жухлую траву. Режущий Бивень и сам не ожидал такой встречи – наверное, это отец безмолвно направил его. Ведь отец приходил к нему ночью не зря. Зря вообще никогда не приходят. Он затаивается в низких кустиках, разглядывая поджарых светло-бурых травоедов. Ничего они не чуют, и охотник ползком подбирается поближе, осторожно огибая кустарник, но ни одна из косуль не насторожилась. Не иначе, как заколдованы травоеды, не остаётся сомнений. Одна из них охотнику уже отдана, и он уверен, что не промахнётся. Бесшумно приподнимается на колени, вставляет отравленную стрелу, натягивает тетиву, отпускает – и падает ниц. Он целился в бок, но стрела не послушалась и вонзилась в ляжку ближней косуле, та подскочила, испуганно фыркнула, попробовала дотянуться зубами до злобной палки, но не получилось так изогнуться, кости ведь не кошачьи – и тогда раненая побрела прочь. Её три подружки, смирив удивление, пустились следом. Режущий Бивень мог бы спокойно ещё одну подстрелить, но как он унесёт двух косуль? Нет, он садится и может теперь передохнуть, покуда яд начнёт действовать. Раненая косуля обречена.