Тишина. Долго стоит тишина. А потом снова проносятся какие-то мысли. Как ветер. Ветер дует откуда-то со стороны, а он останавливает этот ветер, он улавливает мысли. Его голова их все ловит. Будто сито в его голове. И оно ловит мысли. Чужие мысли. Совсем не его. Посторонние. Но ведь голова может их не ловить. Что будет тогда? Тишина. Опять тишина. Пустота. Пускай летят мимо все эти мысли. Пускай проносятся. Есть путь сердца, и есть путь головы. Он идёт путём головы. Его голова ловит какие-то мысли, ловит и ловит чужое. А что делает сердце? Что ловит сердце?
Режущий Бивень вдруг чувствует радость. Спокойную тихую радость. Ему хорошо. Всё нормально. Всё правильно. Правильно и красиво. Он рад.
Затренькала синица. Соглашается с Режущим Бивнем. Правильно всё. Хорошо и красиво. Правильно, но… как же Маковый Лепесток? Как?.. Никак.
Тишина. Пустота. Тренькает синица. «Пинь-пинь-пинь». Перерыв. И опять: пинь-пинь-пинь. Тишина.
Мычит зубр. Режущий Бивень поймал мычание и очнулся. Но ему кажется, у него теперь есть новое знание. Важное знание. Мысли, они как ветер. Они всякие. Они как ветер, который дует сразу со всех сторон. Но он – он может ловить только с какой-то одной стороны. И то, что он ловит… то и есть Режущий Бивень. Только лишь сито для одного ветра из неисчислимых ветров. И он до сих пор ловил не те мысли, совсем не те. Ведь он может ловить другие, хорошие, радостные. Или совсем не ловить. Сидеть в тишине.
Он сидит в тишине. Долго сидит. Но мысли всё-таки ловятся иногда. Зубр. Охота. Оружие. Раньше у людей были только копья. Теперь есть уже луки. Когда-нибудь нескоро люди сделают оружие ещё получше, такое грозное, что даже лук будет выглядеть детской игрушкой. Но что с того людям? Всё равно ничего не изменится. Люди как плакали прежде, так и будут плакать впредь. Как радовались, так и будут радоваться. Как болели, так и будут болеть. Как рождались, так будут рождаться. И умирать также само. Что же изменится? Что может измениться? Ничего. Почему же люди так ждут перемен, почему хотят каких-то перемен, от которых всё равно ничего не изменится? Кто внушает им эти мысли? Ничего не изменится. Это ведь как раскрасить лицо охотничьей краской. Можно чёрной раскрасить, а можно красной. Или зелёной. Или белой. Но что от этого изменится под слоем краски? Разве изменится смерть? Разве изменится радость? Разве изменится счастье? Кто-то перестанет умирать? Кто-то перестанет болеть? Нет, ничего не прекратится. Всё будет таким же самым. Только другого цвета. Или как бы другого. Но разве есть разница для человека, какого цвета его смерть, белого или чёрного? Всё останется таким же. Потому что дело в другом. Потому что нужен путь сердца. А сердцу какое дело до нового оружия? Такое же, как и до старого. Мысли будут лететь, всякие мысли, самые разные, но можно ловить другие, не те. Вот как сейчас. Он не ловит мысли тревоги. Не ловит мысли тоски. Чёрная Ива… Маковый Лепесток… Это всё дуется где-то, где-то несётся само по себе, а он… – он ведь тут, в стороне, он… ему хорошо. Хорошо и покойно.
Тишина. Пустота. Тучки несутся по небу. Тренькает синица. Мучит зубр. Курлыкают журавли. Шуршит трава. Солнце выблеснуло из-за туч, засияла степь, засверкала. Снова надвинулась тень. Ветер шумит. Хорошо. Хорошо Режущему Бивню. Он как тучка на небе. Беззаботная тучка. Она ловит ветер. Он ловит мысли. Он ловит мысли другие, не те. Хорошо так ловить. Хорошо и покойно.
Сверху дождик закапал. Капает. Шуршит. Разве может он помешать? Пускай себе капает. Капает дальше. Режущий Бивень сидит. Он как камень. Как истукан. Он не ловит больше те мысли, те, прежние – глупые, вредные. Ему хорошо.
Он встаёт. Он идёт назад в стойбище. Просто идёт, потому что так надо.
Румяная девочка обходит лужицы, шагает босыми ногами по мокрой траве. Румяная девушка вовсе не выглядит привидением, ничуть не похожа, такая же, как и всегда. Живая. Он видел всяких и не ошибётся. Но в нём нет удивления. Почти нет. Разве что самую малость. Маковый Лепесток улыбается, у неё пухлые щёки, мнимая смерть их не повредила – и нужно им улыбнуться в ответ, просто необходимо.
– Режущий Бивень, наверное, не знает ещё про мой случай?
– Не знает, – он соглашается. Случай – то, что случает. С кем и кого? Пускай расскажет.
– Мне приснилась одинокая яблоня. Красный лось толкнул её рогами, и тогда упало зелёное яблочко, ударилось о землю и стало маковым лепестком. Потом дунул ветер и понёс лепесток на закат, вслед за солнцем, в страну теней. Когда я проснулась, то сразу же рассказала отцу о дурном сне, и он перепугался. Он решил отвести этот сон. Он объявил, будто я ушла; я прикинулась мёртвой. Мы разыграли смерть. Отец хотел продержаться весь день до заката, но шаман сказал, что достаточно до полудня или покуда дождик не смоет, потому что детский сон не такой серьёзный. Мы ведь правильно сделали, Режущий Бивень, правда? В т я, жива!
Она стукает себя ладошкой выше грудей и улыбается, очаровательно улыбается, неотразимо, как само солнце. И он улыбается тоже в ответ, не в силах сдержаться. И солнце другое, небесное, также вдруг пробивается в узкий разрыв облаков и светит девочке прямо в глаза, ослепительно светит. Она щурится, прикрывает синие глаза ладонью, потом заходит сбоку, поворачивается с другой стороны. Она ещё что-то хочет сказать. Нет, спросить:
– Режущий Бивень… А те твои слова… Может, и они были только отводом? Может, и ты хотел разыграть, отвести дурной сон? Как, Режущий Бивень?..– она немного молчит и вдруг добавляет совершенно странные слова. – Ведь Но-А будет другим.
Синева её глаз не способна вместить всей надежды, надежда льётся через и брызгает на него. А он как будто морщится, у него что-то заело. Старые мысли, новые – перепутались все. Он запутался, что ловить. Кажется, он пытается улыбнуться. Глядит девочке в глаза. Улыбается: чудные у неё глаза. Однако пора идти дальше. Куда-то идти… Какой-то Но-А… Что с ними творится? Кто такой этот Но-А? Девочка сзади осталась, глядит ему вслед. Глядит и молчит. Как будто все они все бредят. Как будто.
Ушло солнце, скрылось за тучами. Похоже, надолго. Режущий Бивень вернулся в свой чум.
****
Лучи тёплого солнца играют в зелёной траве. Щебечут весёлые птицы, гудит радостным гулом земля. Откуда-то прилетела первая бабочка, трепещет бледными крылышками словно в каком-то сне. Длинном сне о новой весне.
Косматый, большой и уже начинающий стареть зубр, отбился от огромного стада. Ещё в конце прошлого лета его впервые побили, и ждущие знойные тёлки стали глядеть на других. С тех пор и началось. С тех пор при каждом удобном случае он искал уединения. Потому что не смог стерпеть унижений, не смог смириться, что его сила стала теперь не той, и кто-то другой смеет ему противостоять. И указывать место. Его заросшая густой щетиной шея стыдливо прячет косые вздутые шрамы от чужих рогов. Его бурая грива начала поддаваться солнечному жару, и грубая кожа не может уже впитать всю силу этого мира, не способна совладать с этим буйством. Безудержным буйством безудержной жизни. И ему иногда даже кажется, будто с каждым шумным выдохом сквозь раздутые ноздри вместе с паром из могучего тела потихонечку убегает нечто такое, что уже не возвращается обратно при вдохе. Всё-таки не возвращается. Косматый как будто бы чувствовал свою последнюю весну, и оттого её грустная прелесть не имела границ. Зубр чувствовал, но не желал признавать своих чувств. У него ещё вполне доставало для этого мощи. Ведь когда-то он вместе с другими гонял даже львов, топтал в кустах львят, чтобы те помнили на всю жизнь, как он силён. Чтобы помнили. И чтобы сам он тоже помнил.
Косматый остановился, согнул ноги в усталых коленях и улёгся на землю. Перед ним в траве шныряла стайка воробьёв, шумела, галдела и что-то склёвывала, не обращая никакого внимания на притомившегося гиганта поблизости. Зато бледнокрылая бабочка вдруг опустилась зубру прямо на нос, и, немного скосив глаза, Косматый смог рассмотреть её сложенные листиком крылья с прожилками и даже крохотную мордочку с двумя длинными прямыми веточками усов. Удовлетворив любопытство, зубр глубоко вдохнул, и бабочка, недовольная неустойчивой горой, упорхнула. Высоко в небе стаи гусей летели в неведомые дали, перекликаясь друг с другом и приветствуя всех под собой. Уши лежащего зубра поймали приветствие, но несолидно было ему отвечать говорливым птицам. Пускай летят себе дальше… Уже пролетели. И зубр снова почувствовал, как это грустно – чужая весна. Будучи в одиночестве, он не мог сомкнуть глаз сырой длинной ночью, и теперь ему захотелось уснуть. Уснуть и ни о чём не тревожиться. Он задремал. И какие-то странные думы бродили вокруг горы мяса по соседству с шумливыми воробьями.