Вскоре после епископа Кодрата явился другой, более знаменитый защитник Христианства Иустин, родом язычник из Самарии, сперва философ, потом исповедник и мученик, прежде своего обращения испытавший все системы философские ради пламенного желания познать Бога. Вначале предался он учению стоиков, но не мог достигнуть своей цели, потому что и сам учитель его не ведал Бога, и даже не полагал нужным такое познание; потом обратился к Перипатетику, много мечтавшему о своей мудрости, но видя его корыстолюбие для получения мзды за науку, с презрением перешел от него к пифагорейцу, который прежде всего велел ему учиться музыке, астрономии и геометрии. Юноша, зная, как много времени требуют эти науки и как мало они удовлетворят его духовной жажде, решился еще испытать мудрость платоников и прилепился к их учению, которое более всех показалось приятно его умственной способности, устремляя в мир духовный. Здесь надеялся обрести Бога.
С такой мыслью скитался он однажды по уединенному поморью и внезапно увидел благообразного старца; присутствие его в пустыне удивило Иустина. «Ближние мои, — сказал ему старец, — прешли море, и здесь ожидая их возврата, смотрю вдаль на пучину; ты же что?» «А я посреди безмолвия поучаюсь философии», — отвечал Иустин. И на вопрос: «Какая в ней польза?» описал все плоды просвещения, которые она приносит разуму человеческому, научая распознавать доброе от лукавого. «Но приносит ли она блаженство и научает ли о Боге?» — спросил опять старец. «Блаженство в познании истины, — возразил Иустин, — Бог же есть не изменяемая вина бытия всех». Простосердечные ответы юноши приятны были незнакомцу; он предложил ему еще несколько вопросов о Божестве, по крайнему разумению Платонову, и доказал из слов и деяний философа, как недостаточен в своих понятиях ум человеческий, не просвещенный верою; наконец, открыл, что единственный источник богопознания есть откровение божественное, и, представив ряд откровений, бывших роду человеческому от начала мира, через патриархов и пророков до Христа, пришедшего исполнить все их предречения, сказал: «Прежде всего молись прилежно истинному Богу, чтобы отверз тебе двери света, ибо никто не может видеть и разуметь Божьего, если того не откроет сам Бог».
С этими словами скрылся от взоров изумленного Иустина и нигде более ему не встречался; но с той минуты божественным огнем распалилось сердце юноши, как сам он изъяснял потом в разговорах своих с Иудеем Трифоном, которого старался обратить к истине Нового Завета свидетельствами Ветхого, потому что и сам Иустин, посредством чтения Пророков и Апостолов, сделался истинным философом, т. е. христианином. Философия, по словам его, приближающая нас к Богу, есть лучшее сокровище, но немногие ее постигают, увлекаясь преданиями человеческими от словес Христовых, в которых есть нечто ужасное для совращающихся с правого пути и упокоительная сладость для богомыслящих.
Гонения, столь несправедливо возбуждаемые против христиан, и мужество, с каким переносили они все клеветы и муки, много содействовали к обращению Иустина и внушили ему две сильные апологии в защиту страждущей Церкви, которые не убоялся он послать самим императорам, Антонину и его сыну. Оправдывая своих единоверцев лучшим свидетельством их образа мыслей и деяний, приводил он божественное учение, ими исповедуемое; излагал священные догматы и отчасти самые таинства, сколько возможно было их открыть язычникам.
«Вас называют благочестивыми и любомудрыми, — писал кесарям Иустин, — философы должны любить одну только истину, не увлекаясь обветшалыми мнениями или ложными толками. Вы властны лишать нас жизни, но не в силах вредить нам: мы просим суда; если же мы невинны, то казнь наша не более ли дело страсти и неправды? Вот излагаем и самое учение наше, дабы отныне вы оставались безответны пред Богом. Когда вам доносят, что мы ожидаем некоего царства, оставьте подозрение, будто бы царство то есть земное; поверьте, что мы не стали бы для него жертвовать жизнью и лучше искали бы сохранить ее для наслаждений земных. Никто более нас не желает вам мира, ни с кем не может быть легче сохранять его, как с нами, потому что мы страшимся самого преступления гораздо больше, нежели казни за преступление, зная, что все грехи открыты Господу, праведному их Судии. Лучшим доказательством служить может сравнение того, что мы были в язычестве, с тем, что мы теперь». Иустин представил во всей наготе мерзость разврата, в котором утопал языческий мир, и для разительной противоположности коснулся слегка не только нравов, но и внутреннего устройства Церкви Христовой. Он говорил о постах ее и милостыне, о покаянии сокрушенного сердца, о непрестанной молитве частной и общественной, о таинственном очищении от грехов в водах крещения во имя Св. Троицы, и о таинственной пище на вечерях любви, хлеба и вина, которые, чрез благословение освящающего, прелагаются в самое Тело и Кровь воплощенного Господа, подобно как и сам Господь, предвечное Слово Божие, сделался плотию и кровию нашего ради спасения. «Если, — заключал Иустин, — вы найдете уважительным сказанное мною, уважьте, если нет, презрите; мы же объявляем вам суд Божий за неправду: впрочем, воля Господня да будет».