— Не встанет — деталь не дефицитная.
— Лучше поцелуй меня.
— Ты и так вся зацелованная, как покойник.
— Ты правда никого не любил до меня?
― В седьмом классе любил дикторшу телевидения.
— А если у нас будет ребеночек?
— Назовем его Петей.
— А простыню ты завтра отстираешь?
— Или дегтем дверь вымажу…
Панельный ящик, в котором у Чудиных была квартира-конура, в котором балконы походили на палисадники и курятники, а стены колыхались, как занавески, от сквозняков, в котором частенько женились ровесники с одного этажа, а в общих коридорах держали кадки с квашеной капустой, панельный ящик выглядел четырнадцатиэтажной деревней, потому что населяли его люди, приехавшие после войны перестраивать город Москву в великую бетонную свалку образцового коммунистического содержания. Даже двери по сельской привычке многие не запирали, да посторонний (и потусторонний) не смог бы проникнуть внутрь незамеченным мимо когорты пенсионеров, гревшихся на завалинке и заодно охранявших подъезд даром. А уж о том, чтобы прихватить чужое добро, и речь не велась: науськанные друг другом стражи забили бы вора палками.
Итак, в доме не существовало тайны, о которой не слышал бы весь дом, поэтому даже октябрята знали такую ерунду, что Зиновий Афанасьевич Чудин — министерский работник, быстрее всего протиравший штаны на заднице от ежедневных ерзаний в кресле, купленный на корню квартирой, садовым участком и очередью на машину, — являет собой диаметральную несхожесть с сыном, потому что больше всего хочет вокруг себя тишины и покоя.
В те времена бывало так, что если одного министра перемещали в смежную отрасль, то целые главки и управления, выведенные им, как перелетные птицы снимались с насиженных гнездовий и летели за вожаком-кормильцем. Зиновий Афанасьевич таким образом облетал уже пять министерств и понял, что лучше смотреть на все отрешенно, но не переделывать сам мир, что лучше существовать в конуре полуаскетом, но не погибнуть в Гедоническом угаре, с тихой завистью разглядывая тех, кто не страдает плюрализмом мнений, но всегда рад плюрализму половых партнерш.
Всю эту информацию учитывал житель 137-й квартиры Ерофей Юрьевич Чищенный, снабжавший зоопарк чем-нибудь необходимым на работе, когда с конца мая стал каждое утро удивляться обилию почтовых извещений, в которых Аркадия Зиновьевича Чудина настоятельно просили сдать просроченные библиотечные книги. Сначала Ерофей Юрьевич не заподозрил беды, потому что знал Чудина-младшего с пеленок, как мальчика задумчивого и образцово-показательного в учебе, да и пенсионеры на завалинке не подтвердили версию, будто Аркадий носит домой книги охапками, наоборот, — сказали пенсионеры, — он даже ночует в доме Чугуновых. Но когда открыток набралась сотня и пошла вторая, снабженец зоопарка серьезно задумался и вступил в переговоры с Зиновием Афанасьевичем.
Чудин-старший отказался поверить в прегрешенья сына. Ведь Аркадий всегда признавал закон социальной справедливости, по которому все самое необходимое должно принадлежать всем. А книги, безусловно, попадали в сознании Аркадия в оба раздела.
Вдвоем отправились они в дом Чугуновых за разгадкой и застали Победу с Аркадием.
— Во всем, как всегда, виновата я, — сказала Победа. — Мне выдали паспорт Аркадия по ошибке, а у меня его стащили.
— Кто? — спросил Ерофей Юрьевич.
— Мой одноклассник и один пэтэушник.
— Адреса и фамилии! — потребовал Ерофей Юрьевич.
— Да не связывайтесь вы с ними, только хуже сделаете, — посоветовала Победа, но адрес Лени дала. — Впрочем, есть еще один человек в райкоме комсомола, некто Андрей Червивин. Лучше действовать через него.
— Лучше действовать через нарсуд! — сказал Чищенный.
— Тогда идите к начальнику паспортного стола, который во всем виноват вместе со мной.
— Вы посмотрите на эту молодежь, Ерофей Юрьевич, — сказал Чудин-старший. — Заварили кашу, а мы с вами расхлебывай.
— Пап, — спросил Аркадий, — ну, как я с ними буду бороться? Вообрази на секунду. Леня и Простофил — урожденные подлецы и истероиды. Обычной пощечиной тут ничего не решишь.
— А тюрьма на что? — спросил Чищенный.
— В тюрьму их родители не отпустят, — сказал Аркадий.
— Простофила, может быть, отпустят, — сказала Победа, — а Леня точно дома останется.
— Эти книги не списаны, но оприходованы, значит, за кем-то числятся. Заявляю это как работник учета и расхода. А за кем? За библиотекарем со сторублевым окладом, которому платить при ревизоре. Нет, я доведу дело до ума общественности! — сказал снабженец. — А вы, Зиновий Афанасьевич?