— Знаешь что, — сказала однажды Победа, — я, пожалуй, схожу домой: переоденусь в чистое и соберусь в университет.
Аркадий искал аффиксы и не ответил от усердия. Победа позвонила домой, и Трофим спросил:
— Ты откуда? С того света?
— С этой тьмы, — ответила Победа. — Сейчас приду.
— Приходи, сестренка, — сказал Трофим и пошел с Сени на пляж, обнявшись.
Победа думала, папа поднял на ноги всю милицию и ее ищут с собаками и водолазами, но, пока она шла, Чугунов как раз вернулся с созревшими огурцами, прочитал адресованную ему записку, закатив глаза от горя, и увидел дочь в дверях. Со злости он потоптал огурцы, навечно сослал честехранителей в собес и поклялся до конца жизни раздавать подзатыльники «всем соплякам до двадцати пяти включительно».
— Вы со своими огурцами совсем детей забросили, — сказала домработница. — Вот и Трофим связался неизвестно с кем, а скоро и кошка начнет курить наркотики.
— Сени кого хочешь распустит, — поддакнула Победа, уводя разговор с собственного поведения. — Она в школе ради смеха вешала Трофиму записку на спину: «Сын Пиночета».
— Как Пиночета?! — закричал Чугунов и даже смутился, не зная, что предпринять. — А где он?
— На пляж отправился со своей пассией, — наябедничала домработница.
Тут Василий Панкратьевич собрался с духом и позвонил Червивину:
— На глаза мне лучше не попадайся — получишь затрещину, — сказал ему и послал на пляж с наказом пресечь любые контакты Трофима и Сени.
Червивин, легкий умом и еще более легкий на подъем благодаря легкости ума, сразу пошел к реке, хотя совсем не хотел и понял Василия Панкратьевича неправильно. «Как я их разлучу? — подумал Андрей. — Разве что отобью Сени. Но на кой она мне сдалась? И Победа отобьет что-нибудь мне, если я отобью Сени». Не слыл Червивин порядочным бабником да никогда им и не был. Только завидев толстозадую пионерку в коридоре райкома, пришедшую вступать в комсомол, он похлопывал ее по попе и говорил: «Ничего-ничего, девушка, зато вам рожать легко будет, и голод, в случае чего, переживете».
На пляже — не протолкнуться, и под ногами елозило столько сопливых детей, что через каждые четыре шага Андрей вытирал штаны носовым платком. «Где же эти чертовы полюбовники?» — думал он, выбирая взглядом парочки по купальным костюмам. И никогда бы их не нашел, случайно не обрати внимание на двух подростков, один из которых затаскивал другого в кусты, приговаривая:
— Попробуй-ка справиться со мной. Увидишь, что не такая уж я и сильная.
— Боюсь, — искренне сопел другой.
— Да слабая я, слабая!
Точно — Сени и Трофим. Просто Сени была до того плоская, что ходила по пляжу без лифчика. Андрей засмотрелся на нее, как мужчина, хоть и видел раньше в одежде: ничего получилась бы девка, если бы не четыре бородавки и два родимых пятна под носом, да в ухе болтался какой-то отросток, похожий еще на одно ухо, только из железа. «Но это излечимо, отрезаемо и удаляемо», — тяжко вздохнул Червивин от предчувствия, что Чугунов прикажет взять Сени в жены, и пошел спасать сына райкома из кустов…
Первого сентября Победа пошла в университет, и на лекции к ней подсел любимый гражданин Конго, самонадеянно отогнавший еще на перемене степного коммуниста Кабаева.
— У меня уже есть любимый, — сказала Победа. — Не тратьте порох попусту.
— Я сам противник вероломной любви и горячий сторонник половозрелой дружбы, — ответил Карл Дулемба.
— Вы кобель, — сказала ему Победа.
— Я не знаю такого русского слова, — ответил любимый гражданин Конго.
— Это не слово, — сказала Победа, — а животное.
— Не съездить ли нам в Париж к моей сестре? — спросил Карл.
— Спасибо, я уже ездила в Африку к бегемотам, — отозвалась Победа.
И за громкие переговоры преподаватель выгнал их с лекции в назидание остальным.
Победа села в холле на батарею парового отопления, и Карл Дулемба примостился рядом, сглаживая неловкость предложением заграничной сигареты.
— Вы красивы, — сказал он, продолжая сглаживать неловкость.
— Я знаю, — ответила Победа, — моя красота такая же редкость, как дождь в метро.
— А я самый белый гражданин в стране Конго!
— Кто же у вас самый черный? — спросила Победа.
— Самый черный — тоже я, а самый белый я в переносном смысле, — сказал Карл Дулемба.
Тут пришла перемена и пришел степной коммунист Кустым Тракторович, у которого папу назвали Трактором в честь колхозного строя. Тракторович был очень зол на любимого гражданина Конго, уводившего из-под носа девушек Советского Союза, но Карл Дулемба стал делать всякие примирительные знаки, которыми африканские племена договариваются о прекращении войны, Кустым Кабаев понял его с полужеста, и они помирились, и Карл Дулемба, заглаживая вину и по простоте африканской, повел всю компанию в ресторан, приговаривая: «Да здравствует нерушимая дружба чертоязычных народов».