Житель Куросмыслова странен всем, кроме коренного горожанина, который, в свою очередь, также странен всем, кроме жителя. В принципе, оба совершенно обычные люди без хвоста и шерсти и отличаются от других только тем, что все как один одноглазые. Когда-то (до революции? после? никогда?) кто-то (комиссар? скрытый враг? идиот?) где-то (с балкона? с помоста? с фонарного столба?) сказал, что в истинной революции, а не в игрушечной, берут зрячего и слепого и делают двух одноглазых. Сказал и сгинул, даже не сообщив, какой он сам есть революционер: настоящий и трезвый или пьяный и бирюлечный? «Работа невесть какая сложная», — подумали куросмысловцы и поверили в высшую революционную справедливость, и до сих пор за глаза видят гостей, то есть проституток, преступников, солдат и редких начальников-центристов, потому что одноглазие у куросмысловцев сразу закрепилось наследственно, чему, без сомненья, способствовал давний навык разглядывать суть вещей одним глазом, скошенным к центру. Такое видение предметов и жизни считалось когда-то особенно благонадежным.
И нестрогие девушки, и непослушные мальчики, и редкие начальники с удивлением узнают, что в Куросмыслове не удалось изжить декретами матриархат, называя местных жителей по имени-матчеству. Но удивление это сиюминутное, до среды, которая, как и четверг, в Куросмыслове — день лечебного голода. Во вторник продовольственные магазины и столовые закрываются до пятницы, а спекулянты из-под полы торгуют подсохшими бутербродами в засаленных бумажках. Но никто не в обиде, сознательностью и единственным глазом все понимают и видят, что «Продовольственная программа — дело всенародное», — да и в оставшиеся дни (понедельник, вторник, пятница) прикармливают кой-чем простой люд на рабочих местах. А по воскресеньям в Куросмыслове все женатые бродят по трое, а замужние ходят врозь.
Все это выведали Простофил и Аркадий, пока в строю топали от вокзала до казармы. А в части их встретил старый знакомый.
— Простофил! — закричал он. — Боеголовку тебе в задницу!
— Да пошел ты, Десятое яйцо, — огрызнулся расстроенный местным бытом новобранец.
Никита выкрутил Простофилу ухо и сказал:
— Сынок, тут тебе не московская подворотня. Можешь утром проснуться, а уши в тумбочке.
— Порядки понял, — смирился Простофил. — Давай чифирнем — я угощаю.
— И запомни: меня здесь зовут не Десятое яйцо, а Девяток яиц. Мне так больше нравится.
— Это правильно, — сказал Аркадий. — Десятое яйцо — среднего рода, а Девяток яиц — настоящая мужская кличка
— Во-во! — сказал Никита и показал на Аркадия пальцем. — С кирпичом сейчас фотографироваться будете или сначала казарму понюхаете?
— А Сени как поживает? — спросил Простофил.
— Да нормально, работает в бригаде, — ответил Девяток яиц. — Здорово, что мы опять все вместе! Леньку бы еще сюда.
— А где она работает? — допытывался Простофил.
— Вон там, вон там и вон там. Строят они вроде ГРЭС, а из ворот выползают тракторы, которые от танков не отличишь… У них все засекречено, правда, забора кое-где нет…
Через неделю Простофил сказал Аркадию:
— Я больше не могу над собой измываться, я дезертирую.
— Поймают.
— Я выколю один глаз и спрячусь среди местных.
— Посадят за членовредительство.
— Мне кайф нужен. Хоть какой-нибудь! А здесь нет! — сказал Простофил, отобрал у Аркадия последний тюбик крема для бритья и тут же съел.
— Эх! — сказал он же, отплевавшись. — Надо было замутить в кружке: больше б кайфу нагнало…
Из переписки, которую вели жертвы и участники осенью и зимой:
Письмо Сени, в некоторых местах политое слезами Трофима и неразборчивое.
«Ах, Трофя, дорогой мой и идинственный! Если бы ты знал, как подло обманул меня Чирививин. Тут только вывиска Ударная комсомольская стройка куросмысловская ГРЭС а на самом деле тут тракторный завод на котором работают московские и лененградские прастетутки а также торговые махинаторки… Кругом адни солдаты и химики и местные все аднаглазые после риволуции… Фуалет на улицы малюсенкий я в нем целиком не помшцаюс и не могу запирется, потому што голова не влазаит и астаетца на улицы. А солдаты пользуутся тем, што я не могу вытти со спущеными трусами и сажей рисуут мне черти што на рожи. Боже мой я как выду из фуалета сразу иду мыт лицо с мылом… В том цеху я розливаю половником житкий алюминий в какие-то формочки и получаюца филки для столовых. Я работаю допотьма а впотьмах меня воспитывает Иван Матреныч Серп и все руками руками, редко когда матерным словцом…