- Ах вы, мол, бессовестные парнишки, думаете, что барчата, так над бедным человеком издеваться можно! - пошел, пошел. Один из наших сотрудников-художников струсил, да давай Бог ноги, a мы храбрости набрались и говорим:
- Вы напрасно так сердитесь, мы знаем, что вы человек бедный (а он страшно богат), мы ничего и не возьмем с вас, ни за материал, ни за труд, мы так по-приятельски.
Тут он до того распетушился, что из красного лиловым стал; кто его знает, пожалуй прошел бы последовательно через все цвета радуги, но мы уже этого превращения не видели, так как он понесся жаловаться на нас.
- Что же, хорошо досталось? - осведомляемся мы.
- И-их, не говорите: уши после разговора с родителем как маки расцвели, - поясняет рассказчик, - кроме того для умерения наших творческих порывов посадили нас (меня и живущего y меня товарища, так как пришлый благоразумно умчался домой) наверх в две, хотя и разные, но соседние комнаты, да и на ключ заперли. Недолго в тоске пребывали мы; не успели даже еще уши мои принять своей обычной, Богом данной всему человечеству, окраски, как мы пришли к заключению, что прежде всего следует открыть окна для общения как между собой, так и с внешним миром. Вдруг делаем величайшее приятнейшее открытие в этом самом внешнем мире. На крыше кухонного крылечка, которое приходилось как раз между нашими одиночными камерами, - о прелесть! - стоит и распускает пары еще горячий, только что сваренный компот, поставленный на известную высоту, как y нас всегда принято делать, чтобы не съели собаки. Действительно, ни одна собака не прикоснулась. Шнурки штор были немедленно обращены в удилища, на концы их прикреплены крючки, которыми всегда богато снабжены бывали наши карманы, и компотная ловля вышла очень удачной. Как тут не смеяться!
Между тем вздремнувшее солнце не вовремя надумалось бросить на нас свои благодетельные лучи, не обращая никакого внимания на то, что, не рассчитывая на такое внимание с его стороны, мы вышли без зонтиков.
- Господа кавалеры, будьте галантны, одолжите ваши фуражки! - вопит Люба.
- A в самом деле.
Колина фуражка уже направляется в мою сторону, но Саша опережает его и сует свою.
- На, Муся, мою возьми, Колина тебе велика будет.
Я беру и надеваю ее чуточку набекрень, по-юнкерски. Николай Александрович все еще держит в руках свою и пристально, укоризненно, как почему-то мне кажется, смотрит на меня.
- Я думала, вы галантнее, Николай Александрович! Неужели же мне так и печься на солнце? - протестует Люба.
- Ради Бога, простите, Любовь Константиновна, я иногда такой страшно рассеянный… - он протягивает ей свою фуражку.
- Да, с некоторых пор! - вскинув глазками, значительно подчеркивает Люба. Она тоже слегка набок надела шапку, что ей ужасно-ужасно к лицу.
Саша, который в духе и доволен, что я предпочла, как он думает, его шапку, и в рассказах не желает отставать от другого кавалера.
- Нет, что я вам расскажу, господа, вот умора! Что кадеты наши в зоологическом саду устроили, и я с ними был, ей Богу, был вот теперь весной. Штук этак нас восемь собралось. Туда-сюда, потом пошли слонов кормить; презанятно это, как он ручкой своей да в рот. Уже копеек на двадцать пять булок скормили, адски прожорливое существо, ну, a финансовое положение кадета известно, самое бамбуковое. Сунул один руку в карман:
- A что, господа, если письмо дать, съест?
Дали. ест, ей Богу, ест! Вывернули карманы наизнанку, еще нашли. Второе, третье. Там, смотрим, слонище кочевряжиться начал; мы ему бутербродец: булочку с открыткой, - поехало; коночные билеты, и говорить нечего, все пережевал. Что бы еще дать? Один решается пожертвовать свой носовой…
Вдруг физиономия Саши принимает глупейший вид, фигура его тоже как-то неестественно вытягивается, одна рука растерянно тянется ко мне, вслед затем, словно приклеивается к его левой ноге; из уст вылетает молящим шепотом слово «шапка», как только потом сообразили мы.
С Николаем Александровичем происходит почти такая же, только чуть-чуть менее карикатурная перемена: оба уподобляются даме, проглотившей свой зонтик.
- Господи, не с ума ли сошли? Кажется, нигде ничего страшного?
Из боковой аллеи мчится чудный пойнтер, которого я успеваю похлопать по коричневой в белую крапинку голове, в нескольких шагах за ним молодой, очень стройный и элегантный военный. Вот он страх-то! Будем выручать своих простоволосых кавалеров. Как по уговору, мы с Любой устраиваемся, одна по правую, другая по левую сторону дорожки, каждая невдалеке от своего кавалера, и «козыряем» офицеру, тогда как Коля и Саша, не имея возможности приложить руку к «пустой голове», вытягиваются в струнку и по военной команде «едят глазами» свое начальство. Офицер, видно, не задира и веселенький; ему, кажется, самому смешно: он улыбается и очень любезно отдает честь. Нам весело и смешно до упаду.