— Из-за вас, окаянные, грех на душу примаешь!
Пленные очумело, по-овечьи, шарахались друг на друга,
крестясь и поднимая загнанные глаза.
— Довольно тебе, Гаврила, заспокоил сердце и будя, — крикнул щербатый.
— Стройся! — скомандовал по-бабьи узкоплечий казачишко с двумя светлыми лычками на погонах.
Обозники стадно сбились в кучу и, озираясь на конвойных, зашагали по хлюпкой воде.
Верхушки деревьев затеплились солнечным светом и повеселели, из перелеска отсыревшим голосом каркнула ворона.
Митя думал о матери. «Поди, как встревожена... Слегла с горя... одна там. Мухи её докучают, осенью они злые».
Приложив к уху часы, Митя задумчиво вслушался в их хотя и негромкий, но беспокойный и хлопотливый перестук.
Кончился перелесок, дорога выбегала в широкую степь.
Травы никли под тяжестью капель, одинокий коршун с недвижно расправленными крыльями кружил в высоком небе. Степь курилась зноем. Длинная утренняя тень передвигалась слева от дороги. Начинало припекать.
Мите невыносимо хотелось есть, в желудке свербела голодная тоска. Он завистливо поглядывал на сивоусого казака, доедавшего уже пятое яйцо. Вот он достал из сумки шестое. Большим ногтем отколупнул скорлупу, из тряпочки насыпал на яйцо соли и, откусив половину, деловито начал жевать, шевеля волосатым ухом. Вторую половину, с желтой середочкой, он осторожно поддерживал тремя пальцами с таким благоговением, точно собирался молиться. Доев яйцо и обтерев пальцы об усы, казак опять запустил руку в сумку и выволок оттуда вареную курицу. Он разорвал её за ножки пополам и вцепился зубами в белое мясо. После этого он достал огромный коржик, обмазанный сверху липким медом. Казак глотал, не разжевывая и прикрывая по-птичьи веко. Покончив с коржиком, он отпил из фляги и заколотил в неё деревянную затычку. Высосав языком пищу из дырявого зуба, старик сердито покосился на Митю: Митя невинно отвел взгляд под ноги, словно и не подсматривал за ним.
Наполненная дождевой водой колея извивалась по-гадючьи, Митя старался в неё не наступать.
Звякали удила. Нивесть откуда дорогу пересекла кудлатая собака и, поджав нагруженный колючками хвост, трусливо нырнула в подсолнухи.
Махнуло рваным рукавом косопузое безголовое чучело.
— Уморился? — приотстала немного сестра. Голубые полукружья таились под её поблекшими глазами, мускулы лица обмякли. Митя удивился, как она постарела.
— Есть хочу! — стесняясь, сказал он, глядя на её забрызганную грязью юбку.
— Потерпи немного, уж скоро дошагаем.
Спины обозников колыхались не в такт, обнаженные головы гнулись, придавленные скорбью.
Узкоплечий казак, неожиданно для всех, отчаянным фальцетом затянул песню:
Атаман, наш атаман-ан...Конвойные словно обрадовались ей и дружно поднесли:
Фуражечка набекрень, Леворверчик на ремень...Худой, с лычками, долго тянул последнюю ноту и оборвался. Далеко замаячил, словно приподнятый на воздух, зеленый купол монастыря.
Пошли знакомые места.
«По нашей улице поведут или по Почтовой?» — думал с тревогой Митя.
Выгон ему показался чересчур широким. Вон и хата с завалинкой.
«По нашей, по нашей, — просиял он, всматриваясь горящими, нетерпеливыми глазами в дворы, — сейчас кого-нибудь из знакомых встречу!»
Бурые от дождя заборы, полувысыхая, линяли под солнцем, на улице стояло томительное безлюдье, Митя оглядывался по сторонам, но нигде ни одной души не было — улица словно вымерла. Вот семешницын двор, с утоптанной возле ворот площадкой, здесь он постоянно обыгрывал соседских ребят в альчики.
На Сашкиных воротах, изображая флаг, качалось молочное байковое одеяло. Сам Хорьков, по-видимому, только что прибивавший одеяло, стоял с лестницей на плечах. Заметив пленных, он быстро скрылся в воротах и вскоре появился, держа за хвост сплюснутую дохлую кошку. Его ушастая голова торчала на туловище, как глобус на подножке. Обождав обозников, он раскрутил кошку, прицеливаясь в середину кучи, но швырнул неудачно и чуть не выбил из седла гололобого. Тот повернул коня, догнал испуганного Хорькова и остервенело начал полосовать его плетью: Сашкин отец еле добежал до ворот.
Три Полиных окна с белыми опущенными занавесками отражали топающих по луже обозников. Лужа сияла, до краев налитая солнцем, на стеклах окон вспыхивали серебряные огоньки брызг. Митя с надеждой вглядывался в окно с открытой форточкой, но занавеска там висела недвижно. Чуть отстав, Митя присел на корточки и крикнул под лошадь тоскующим зовом: