Утопая в сугробах мыла, Митя свирепо скреб онемевший затылок, пригоршней выгребая из деревянного корыта горячую воду. Мыло отваливалось хлопьями, обнажая розовое, раскаленное тело. В маленькой кладовой полутемно. Мать ожидает за дверью с перекинутым на плечо полотенцем, и, хотя ему трудно намыливать свою спину, он стесняется и уже не зовет её, как бывало прежде. «Обойдусь и сам», — думает он, нахмурившись. Мать угадывает его настроение.
— Может, Федьку позвать? — справляется она из-за двери.
— А на кой он мне?
— Спину потереть... А то давай я помою?
Но в ответ слышится стыдливый возмужалый плеск воды.
Рубашка выутюжена до лоска. Митя с наслаждением влезает в её прохладную свежесть и застегивает на тонкой шее широкий воротник.
— Ишь похудел как, — печально замечает мать, — за ворот хоть руку просовывай. Прямо хомут...
Митя молча обрезает тупыми ножницами отросшие распаренные ногти и думает о Никите.
— Это всё пустяки, — отвечает он, — шея — она поправится, а вот ногу назад не приклеишь...
— Какую ногу? — спрашивает мать.
— Никита без ноги остался.
— Как без ноги?
— В больнице я с ним лежал...
— Ах ты, господи!.. Ну?
— Что «ну»? Надо проведать его. Испекла б чего, а я отнес.
В палисаднике замычал телёнок; Митя прислушался и нетерпеливо выбежал во двор, щеколда за ним звякнула с шумным изумлением. Телёнок, растопырив тонкие, неуверенные ноги, стоял за погребом — ушастый и смешной. Увиден знакомого, он мукнул по-приятельски и печально взмахнул хвостом.
— Скучаешь, брат? — Митя легко потрепал его за плюшевое ухо.— Хозяина ждёшь?.. Он, брат, не скоро выздоровеет... Потерпеть придётся.
Телёнок выслушал внимательно и, косясь исподлобья, тяжело, по-человечьи вздохнул.
— Понимаешь?.. Ишь ты, скотина! А я тебя видел, когда нос мимо гнали, ты траву щипал... Чего ж, или русского языка не понимаешь? — Митя почесал ему затвердение ещё но выросших рогов — телёнок шутливо боднулся.
— Ах ты, бездельник, колоться вздумал?
Подняв палкой хвост, телёнок по-ребячьи запрыгал по двору.
Митя вышел за ворота. С затаённым нетерпением и желая продлить то необыкновенное чувство ложной скромности, с каким обычно человек собирается поразить знакомых какой-либо необычайной новостью, он подошёл к светлым Полиным окнам. Белые занавески, задернутые чьей-то заботливой рукой, сияли добротой и радушием. Прежде чем войти в комнату, он присел на тёплые каменные ступеньки, нагретые за день солнцем. На железной дороге приветливо помаргивал зелёный огонек, обозначавший, что семафор открыт. В густеющих сумерках угадывалась толстая невысокая труба разрушенного стекольного завода. Возбуждённый предстоящим свиданием, Митя наслаждался своим состоянием. Всё ему казалось хорошим: и вечер, и семафор, и труба, и песок под ладонью, занесённый на ступеньки прохожими, а особенно — светлые окна.
«Однако прохладно», — дрожа совсем не от холода, подумал Митя и поднялся со ступенек.
Тёмный товарный поезд, прищёлкивая на стыках колесами, прокатил к морю, и долго ещё, угасая, откликались следом рельсы.
В Полиных сенях волнующе пахло подопревающими грушами. Митя потянул к себе обитую войлоком, мягкую дверь и остановился на пороге: во второй, освещённой комнате шумела и веселилась оживлённая компания. Веселье ему не понравилось, он ожидал другой встречи.
— Кто там? — спросила Полина мать, вглядываясь в сумрак кухни.
Ми я промолчал.
— Анна Егоровна, слушайте дальше, — потянул её кто-то за рукав.
— А ну, погодите, — отдернула плечо Анна Егоровна, — мне показалось, хлопнули дверью.
Говор угас.
— Кто там? — снова окликнула она, загораживаясь от света.
— Я... — отозвался Митя сиплым, пересохшим голосом.
— Митя пришёл!
— Митя?! — Стул заскрипел и хлопнулся о пол выгнутой спинкой: Поля выбежала в тёмную кухню с распахнутыми руками.
— Я ничего не вижу, тут темно, как в яме... Иди сюда. Папа привез из Туапсе каштанов, и мы тут развлекаемся.
«Вот почему в сенях так пахнет грушами», — догадался Митя.
Она нащупала в сумраке его руку и потащила за собой, на свет.
За столом сидели Анна Егоровна, Полин отец Фёдор Иваныч, покручивавший улыбчиво опущенный хохлацкий ус, и Сашка, перекрещённый через оба плеча светло-жёлтыми хрустящими ремнями. На кровати скучал с гитарой его товарищ, густо усыпанный угрями.
Митя оглядел Сашку с озлобленной застенчивостью. Больше всего его поразили угри гитариста.
— Сидай сюды, — потянул к себе гостя Федор Иваныч, сгребая со стула на пол очищенную шелуху каштанов.— Сидай, не журысь!