Двое шли к сараю, беспорядочно звенькая шпорами. Дверь широко распахнулась, и луна, как собака, метнулась под койку.
— И чего он привязался ко мне? — засмеялся угрястый.
— Кто? — спросил Сашка.
— Телок... Так и ходит по пятам, руку лижет...
— Родственника нашёл... Спички есть?
— На.
Сашка зажёг лампу и повалился на кровать: мелкая солома и пыль посыпались на Митю.
— Устал... Разладно на душе!
Во дворе мукнул телёнок.
Гитарист зачмокал губами — видимо, прикуривал от лампы. Его запыленные сапоги, звякая шпорами, подошли к кровати.
— Скучаешь, Сашок? — произнес он где-то наверху. Доски над Митей заскрипели — угрястый примостился рядом с Сашкой.
— Из чего ты заключил?
— Старый воробей — давно вижу. Не нравишься ты ей. Бабы героев любят, а ты вечно слюни распускаешь... С ними надо твёрдо держаться...
— Вот ты держишься твердо, а они всё равно от тебя нос воротят.
— Я?.. Чудак, у меня угри! Мой бы характер плюс твоя наружность, вот бы да-а... Любая моя.
— Надоело всё, — тяжело вздохнул Сашка, — на фронт скорей бы.
— В герои захотелось?.. Скажи, ты убивал кого-нибудь на своём веку?
— Не представлялось случая... Помнишь, тот офицер рассказывал, говорит, удивительно странное ощущение. Сперва будто страшно, а потом опять тянет. Мне хотелось бы хоть раз испытать это состояние.
— А я один раз убил.
— Ну?.. Кого же?
— Лягушку. Из монтекриста.
— Лягушка — не человек. Красного тяпнуть — другое дело. У меня сейчас такое настроение...
— Вина выпей! Есть вино?
— Кажется, есть, глянь под кроватью!
Огромные пальцы ухватились за край одеяла: Митя зажмурил глаза. «Попался», — тоскливо подумалось ему.
— Впрочем, там нету, — зевнул Сашка, — там пустая посуда. Вино под столом.
У Мити отлегло от сердца.
Кровать зашаталась, сверху опять посыпалась труха — на пол опустились сапоги.
— Гуляем! — Сапоги затопали, и шпоры на них зазвенели бубенцами. — Штопора не вижу!
— Пальцем проткни, — посоветовал Сашка.
— Арря, придумал! Я из револьвера горлышко отобью!
— Нельзя, через стенку Полька живет. Слышно.
— Жаль, жаль...
В дверях застучали тонкие копытца шалаевского телёнка.
— Чей это телок? — осведомился гитарист.
Поперхнувшись вином, Сашка сипло откашлялся:
— Телок чей? Соседский. Его хозяин с большевиками отступил.
— Сирота?
— Выходит, так. Дай-ка там помидор. Чуть не подавился.
— Пить ещё не умеешь... Обучать надо. Вино с шашлыком хорошо.
— Слушай, — Сашка воровато скрипнул кроватью, — хочешь шашлыку?
— Опять разыгрывать вздумал?
— Угощу. Ей-богу, угощу! Хочешь?
— Ну, предположим...
— Меня идея озарила. Мы над сиротой опеку должны взять.
— Как опеку?
— На шашлычок прирежем. Зачем ему зря пропадать?
— Не одобряю, — возразил гитарист.
— Честное слово, — нервно засмеялся Сашка, — маленькая репетиция перед фронтом.
— Он мычать будет...
— Не будет. Мы ему полотенцем рот завяжем.
— А кровь?
— Кровь в помойное ведро можно спустить... Разуй-ка меня!
Новые Сашкины сапоги заскрипели в лапах приятеля: Сашка цепко держался за постель и вместе с нею медленно сползал на пол.
Митя со страхом следил, как над ним раздвигалась расщелина: сейчас постель сползет совсем, и его обнаружат под кроватью.
— Что они у тебя, приклеены? — спросил угрястый, тяжело дыша.
— Вот баба, сапога снять не может. Обожди-ка...
В образовавшуюся щель падал свет, и пустые бутылки засветились перед Митей, как лампы.
— Обожди-ка, — сказал Сашка, — а то ты со своей медвежьей силой можешь меня совсем стянуть...
Он слез на пол и пододвинул постель на место: бутылки перед Митей сразу потухли. Он беззвучно передохнул.
Снятые сапоги вместе с потными портянками Сашка сунул под кровать: от них так понесло, что Мите стало нехорошо.
— Нож лежит на табуретке...
— Поточить его надо, — озабоченно сплюнул угрястый.
— Возьми и поточи. Кирпич во дворе найди. А я посудину для крови пойду доставать.
Шлепая босыми ногами, он вышел из сарая.
Митя осторожно выглянул из-под кровати: гитарист гладил телёнка по спине.
— Эх ты, дурачок лопоухий, привязался ко мне на своё горе. Дышишь?.. Дыши, дыши, а из тебя сейчас жаркое сделают. Перед смертью, брат, всё равно не надышишься, понял?