Бледный и онемевший стоял Митя у дверей, а управляющий кричал на него и топал ногами так, что из конторы прибежал главный бухгалтер.
— Вон отсюда! Можешь на работу больше не являться! Выдайте этому мошеннику полный расчет, — распорядился в заключение управляющий.
Через полчаса, мусоля в кармане смятую трехрублевку, Митя уныло шагал по мостовой, всей душой протестуя против вопиющей человеческой несправедливости.
Переходя базар, он ещё издалека увидел какую-то девочку: изогнувшись в сторону и приседая на одну ногу от тяжести, она с трудом тащила в своей худенькой руке огромную стеклянную бутыль с керосином. На её плечи был накинут поношенный вязаный платок. Гибкая спина девочки показалась ему удивительно знакомой. Он узнал Ванду. Поставив неудобную ведёрную бутыль на землю, она переменила руку и пошла дальше, приседая уже на другую ногу. Сердце его протестующе застучало: ту, которую он видел и представлял только в снежных блёстках, освещённых ярким электрическим светом, его радость, мечту, посылали в керосиновую лавку! Первым его порывом было желание — немедленно догнать Ванду и отобрать у неё бутыль, помочь ей. Но его удержала проклятая застенчивость. Он проводил Ванду по другой стороне улицы и узнал, что она живёт во дворе бани.
Счастливый от этой неожиданной встречи, Митя как ошалелый помчался бегом домой. Ему хотелось петь, орать, дурачиться, на радостях он обнял и поцеловал телеграфный столб, сильно нагретый солнцем и пахнущий сухим полдневным зноем. Хорошо было, елки-палки, жить на свете!
* * *
В небе висела переспелая абрикосовая луна. Из палисадника доносило пыльным запахом бурьяна. Мать спала под акацией, откинув в сторону натруженную за день руку. Неумолчный однообразный звон неистовых сверчков и далекое сладострастное кваканье лягушек на болоте ещё больше подчеркивали тишину и томление этой волнующей Митю необыкновенной ночи. Он и сам не понимал, что с ним такое творится.
Где-то на дальнем краю улицы, у самого выгона, девчата голосисто тянули протяжную казацкую песню. И то ли от песни, или от этой жёлтой колдовской луны, а может, от чего другого, но на сердце у Мити было почему-то необъ-яснимо тревожно и беспокойно. Мечтательно вглядывался он, ничего не видя, в белесую мглу ночи, всему дивясь и восторгаясь: вот старый сарай во дворе — будто он тот, да и не тот, таинственно лежат на земле чёткие прямоугольные тени, и звезды будто те же, да и не те. Сладостная неясность наполняет сердце, захватывает, одолевает... Не спится Мите. Встал он, надел на себя бабкин тулуп, на котором спал зимой и летом, и вышел за ворота. После стирки мать выливала воду на дорогу, и возле ворот лужа никогда не просыхала. И лужа показалась Мите не той, прямо как в сказке! Луна плыла по ней, словно огромный парусник.
И потянуло его туда, откуда слышалась песня, на выгон. Раньше не понимал он, не придавал значения — девчонка и девчонка, отвесит ей кулаком по спине, как доброму хлопцу, вот тебе и девчонка, а теперь захотелось посидеть в их компании, пошутить, подурачиться, проделать что-нибудь необычайное — ножик проглотить, как факир в цирке, чтоб все девчонки ахнули от удивления!
У крайней хаты, на завалинке, сидели девчата и с ними незнакомый гимназист. Подойдя ближе, Митя узнал Сашку Хорькова. Он рассказывал что-то очень занимательное, все хохотали. Тут Митя решил сразу затмить его: он стал на руки и, несмотря на то, что тяжёлая шуба завернулась ему на голову и закрыла лицо, прошёлся перед завалинкой вверх ногами — туда и обратно. Компания пришла в восторг, а Сашка обиделся и сразу замолчал.
— А ну, пройдись ещё! — попросила невысокая девушка в белом передничке.
Митя положил на завалинку тулуп и повторил номер во второй раз. Сашка молча грыз ногти, а потом подковырнул с ехидством:
— На руках всякий дурак пройдётся, а ты вот подпрыгни да повиси в воздухе две минуты без движения. Шиш сможешь!
Это было неблагородно и подло. Митя не нашёлся даже, что отмочить этому сопляку с кокардой. Дать бы разок по скуле, но Сашка был старше Мити года на полтора. «Ладно, запомним!»
Девчата затянули песню про влюбленного казака, как он обещал своей любимой поехать с верной ватагой и «разграбить хоть сто городов», а потом вернуться и развести «зелёный сад над Кубанью, где по ночам будет петь соловей...» Митя слушал песню, усевшись на шубу и положив голову на колени.
Ту, в белом передничке, звали Полей. Её отец служил на железной дороге кондуктором. Они недавно приехали из Туапсе и поселились на квартире у Хорьковых. В белом двухэтажном доме. Три подвальных окна — их квартира.