Земля и крыши, словно известкой, были выбелены высокой полнотелой луной. Дремали тёмные деревья. Сашкин отец в нижнем белье проковылял через двор и, сняв с погреба ночной горшок, позёвывая, понёс его в квартиру. Митя притаился в тени, выжидая, когда он скроется в дверях. Перебравшись через забор в свой палисадник, Митя отдышался и, нащупав под ногой веревку, поднял её: этой веревкой мать обыкновенно привязывала телёнка к дереву. Злоба и нежность охватили Митю.
Глава тринадцатая
Осенью явился на костылях Никита Шалаев. Он неумеючи волочил своё обглоданное болезнью тело, останавливаясь и шумно дыша после каждой уличной канавы. На дверях висел чужой, незнакомый замок. Никита отворил ставню и заглянул в окно: в комнате стояла его кровать, но покрытая чужим стёганым одеялом. Он недоуменно оглядел двор и железный скребок для очистки налипавшей на обувь грязи. «Заржавел, — грустно усмехнулся Никита, — давно не очищал. А теперь и вовсе не придётся». Приколов булавкой повыше колена опущенную штанину, он повис на костылях и протащился через двор в соседнюю квартиру, к Муратовым. Дверь изнутри была закрыта на крючок, он постучал костылем.
Послышалось шарканье подошв.
— Кто там? — справилась за дверью Митина мать.
— Отворяй-ка ворота!
— Никитушка?..
— Добрый день, соседка. Кто это там в моей халупе окопался?
— А не знаю, — отмахнулась старушка, — не моё дело. У Митьки спрашивай. Связался он на мою голову не знай с кем!.. Дома не ночует.. Заходи, заходи, чайку попьём...
Глянув на его приколотую штанину, она быстро-быстро моргала и, не отвечая от волнения на его вопросы, побежала скорей в кладовку доставать свеженаваренного варенья. Никита опустился на сундук и поставил костыли к стенке. До сих пор он не мог освоиться с тем, что у него отняли ногу. Одолевали сны. То он ездил на велосипеде, то гонялся с кем-то наперегонки, то взапуски одним духом взбегал на девятиэтажную лестницу — во всех этих видениях главную роль выполняли ноги. Постепенно он привыкал к своему положению, но каждая свежая встреча больно напоминала о том, что он — калека.
— Вот, соседка, охромел...
— Спасибо, живой остался.
— Умереть лучше. Я в лазарете от скуки о многом передумал. Самое страшное на свете — жить. Опасности на каждом шагу: и война, и тиф, и холера, и чахотка...
Она жалостливо посмотрела на Никиту и пододвинула варенье:
— Вишнёвого наварила, попробуй... Оно правда, что опасности подстерегают. Я про такой случай слыхала... Одному извозчику цыганка предсказала, что он умрёт от лошади. Извозчик стал другим делом заниматься, малярным, а лошадей с той поры обходил за версту. Идёт он раз по улице с ведром краски, а был страшный ветер. Вдруг с крыши срывается вывеска, прямо в висок ему, и положила на месте. А на вывеске написано: «Пивная Белый конь». Вот она судьба! Раз сказано: от лошади помрёшь — никуда от неё не скроешься.
Никита с сомнением помешивал ложечкой чай.
— Случай удивительный, если бы это была правда.
— Не вру, честное слово! На базаре слыхала.
— На базаре гнилую картошку за свежую всучить могут. Дошлый народ.
Она умолкла, и Никита понял, что зря обидел её.
— Чем же тут Митька занимается? — спросил он, желая переменить разговор.
— А ляд его знает. Ночует тут какой-то у нас. Шушукаются меж собой, не знаю про чего. Я так думаю, до добра эти друзья не доведут. Со мной совсем не разговаривает. Одичал.
— У него у самого башка неплохо работает.
— Не говори. Такой головастый стал, подступу нет. Скрытный, осторожный... весь в отца.
— Хорошо, — сказал Никита. — Устал я на этих оглоблях таскаться, под мышкой больно.
— А ты прилёг бы...
— И то.
Сундук был короткий, она приставила к нему табуретку и постелила ряднушку.
— Отрезали бы уж обе ноги, как раз по сундуку. А то табуретку подставлять приходится, — пошутил Никита.
Он устало повалился на рядно, прикрыв глаза кепкой. Мать осторожно зазвенела в кладовке посудой.
* * *
Проснулся Никита перед вечером. Над ним, улыбаясь во всё лицо, стоял Митя.
— Тебя уж тут заждались все!
— Кто заждался? — сиплым от сна голосом пробубнил Никита.
— Не скажу. Секрет.
Никита ополоснулся под рукомойником и, обтерев шею полотенцем, обернулся к Мите.
— Где они?
— У тебя в хате. Идем!
В комнате ожидали матрос и Полин отец. Матрос крепко потряс шалаевскую руку. Кондуктор в отдалении покручивал свой сивый хохлацкий ус.