Как приятно скрипит кожаное седло! Мите никогда в жизни не приходилось привлекать к себе столько внимания. Он пьянел от взглядов и любопытства. «Кто такой?.. Чей это парнишка едет на вороном коне?» — чудилось ему, спрашивали удивлённые люди.
Партизаны продвигались следом, горланя песню, составленную самими бойцами:
Разобьём мы генералов и кадет! Эй, жги, говори — Равной конницы в истории нам не-ет!..Филипп лихо подстукивал в бубен, лукаво подмаргивая встречным девчатам. Митя нетерпеливо вертелся в седле: от песен, от бубна, от соседства с Вандой, от всей этой ярмарочной толкотни кружилась голова. Кони вздымали радостную пыль, улицы кипели говором, семьи встречали своих отцов, мужей, сыновей.
Удивительная вещь: будто и улица та — сто раз по ней хожено, и люди те же, обыкновенные, но вот сел Митя на коня — и всё преобразилось, события стали такими выпуклыми, что куда бы он ни взглянул, всё ему казалось ясным и понятным, словно он видел каждого человека насквозь. Вон около афишной тумбы старушка в жёлтом платке. Она плачет. Чубатый немытый хлопец, спешившись, держит на поводу мохнатого жеребца и сообщает ей какую-то печальную новость. Старушка смешно, совсем по-детски подбирает кулачком слезы. Жеребец пытается ухватить её голодными губами за желтый платок. Хлопец, насупясь, выбивает плетью пыль из шаровар и невесело разглядывает на тумбе старую афишу.
В дверях булочной столпились рабочие. Молодой рыжий пекарь, весь в белой муке, шаловливо пробует взять под ручку миловидную продавщицу хлеба, но она презрительно оглядывает его розовый, напудренный мукой нос и заигрывает глазами с партизанами. Филипп подмаргивает ей и ещё лише колотит ладонью в бубен. Пекарь с такой завистью смотрит на Филиппа, что Мите становится его жалко.
Среди этого огня восторгов, радости и ликования Митя изредка встречал разочарованные лица обывателей, тусклые, подёрнутые плесенью недоверия, они вызывали у него чувство презрения и ненависти. Вот того по виду скромного и малозаметного человека в серой бекеше он видел на параде «добровольческой» армии, когда этот самый человек, но совсем с другим выражением, помахивал платочком проходившим дроздовцам. И по тому подозрительному, воровскому любопытству, с каким он разглядывал сейчас командарма и Митю, в нём безошибочно угадывался враг. Встретившись глазами с Митей, бекеша трусливо скрывается в толпе.
Встреча двух армий, Таманской и Северокавказской, произошла на городской площади, уже непролазно забитой людьми. Чем ближе подъезжали к центру, тем разгоряченной стучало Митино сердце: вот сейчас они пройдут до шашлычной, завернут за угол, и тут должны грянуть оркестры. Но он не угадал. Ошеломляющая тишина стояла над площадью. Его больше всего поразили обнажённые головы людей: кудлатые, лысые, светлые, выгоревшие на солнце, стриженые, седые, в платках и повязках, они пугали своим странным безмолвием. Снизу площади, от черкесской крепости торжественной очередью выплывали светлые свежевыструганные гробы. Они плыли медленно, как лодки, покачиваясь на человеческих плечах. За самым последним гробом, словно взбаламученная лодочная следовина, ещё долго кружилась, смыкалась и шевелилась длинная дорожка людских голов. Гробы ставили в ряд на краю разрытой братской могилы — их было сорок три. Митя припомнил, как ещё совсем недавно эту могилу по приказанию коменданта города затаптывал взвод белой кавалерии.
На трибуну поднялся человек, и Митя сразу узнал в нём матроса. Он поднял ладонь и отчётливо выкрикнул:
— Браты!
Люди насторожились и начали тесниться поближе к трибуне.
— Браты! Невеселая наша встреча, мы ховаем своих дорогих товарищей...
В напряжённой тишине, на берегу могилы, почти человеческим голосом заплакала, зарыдала гармонь, и все, кто знал слова, запели похоронный марш.
Щемящее воспоминание о Гайлисе охватило Митю. Бессознательным жестом он приложил часы к уху: их неустанное сердечко стучало. Каждый раз, когда Митя волновался, он вслушивался в звончатый ход часиков, и невозмутимая четкая работа механизма всегда настраивала его на боевой лад.
На трибуну поднимались бойцы, командиры, женщины, матросы, и слова мести и печали суровой угрозой летели к небу. Под тоскующие залпы винтовок гробы на веревках поползли в яму.
И в этот самый миг Митя поймал себя на том, что он рассматривает окружающие явления уже не так, как раньше. Взвихренные впечатления прошедших дней осели на сердце странной, совсем ощутимой мужественной тяжестью. За весь этот тревожный месяц ему как-то не пришлось додумать до конца одну очень важную мысль, а вот сегодня она пришла сама: оказывается, он стал взрослым. Он вспомнил свою ребяческую наивность в тот день, когда напросился у Дядько в заставу. А как позорно ему пришлось бежать от банщиковой собаки!.. Митя чувствует, как щёки вспыхивают и заливаются горячим стыдом. Он ощущает даже дыхание Забей-Вороты, прогорклое от табака и до странности родное. «Так пахло от отца», — вспоминает Митя. И в первый раз за всю жизнь перед ним возник отец в новом, неожиданном понимании: оказывается, отец боролся за то же самое, за что отдали жизнь вот эти люди, лежащие в гробах. Они хотели переделать обыкновение...