— Гм… Что ж они говорили? — произнес живо Ходыка.
— Да всего и не пересчитаешь… Говорили, что и пришлецы, и татарчуки, и коршуны, и грабители… Грабят, обирают всех, нарушают их старожитние и неотзовные права… Про Мелешкевича тоже вспоминали, что купил, мол, Ходыка каким-то тайным способом за такие гроши все его добро…
— А, вот оно что! — Глаза Ходыки заискрились. — А ты их знаешь? — произнес он быстро.
— Еще бы, все наши, киевские… Старый цехмейстер Скиба, пьяница Чертопхайло и молодой бунтарь Щука.
— Тем лучше. А еще чего-нибудь не говорили они?
— Как же, ремствовали на теперешние порядки, на воеводу, вспоминали Наливайка и Лободу.
— Ого-го-го! — протянул значительно Ходыка.
— А тот молодой Щука похвалялся перевернуть всю Речь Посполитую, да советовал, выбачай на слове, с твоей милости начать.
— Гаразд, гаразд! — Ходыка злобно усмехнулся и потер свои костлявые руки. — Запомним и это: стыдно оставаться у таких доброчинцев в долгу. Однако, — он сразу переменил тон, — надо прежде всего позбыться Семена; потому-то я и говорю тебе, не рассказывай пока никому, чтобы хоть полдня не доведалась об этом дочка Балыки, а я постараюсь ее вырядить куда-нибудь из Подола…
— Не лучше ли выкрасть? Надежнее и вернее.
— Ну, ты уже сейчас за крадижку! Хе-хе-хе! Не забываешь старого? — усмехнулся Ходыка. — Ты следи вот мне неотступно за этим гультяем, не спускай его ни на минуту с глаз; чтобы я знал повсякчас, где он, что думает и что делает? Тут найважнише, чтобы он не сорвал нам всю справу с Балыкой, а посему неукоснительно надо поскорее упрятать этого гультипаку. Вот если бы подбить его на какую-нибудь бунтарскую штуку или поймать на какой-либо зраде… Или хоть на розмове недоброй про унию, про пана воеводу. Уж если его приятели об этом говорили, так он, я думаю, в этом не поступится им… Гм! — Ходыка многозначительно повел бровью. — Можно было б и свидков найти…
— Разумею, — Юзефович усмехнулся и одобрительно кивнул головою. — Только на все это, вельможный пане, нужно денег. Не подмажешь — не поедешь. А в моем чересе,[36]— добавил он со вздохом, — сухо теперь, как в Буджанской степи.
— Однако же скоро высыхает он! — Ходыка слегка поморщился. — Ну да по случаю этой наглой потребы на тебе двадцать коп литовских, только смотри, чтоб дело было сделано.
— Жизни своей не пожалею! — вскрикнул Юзефович. — А только, вельможный пане, не лучше ли его без долгих затей отправить в Днепр, ракам на сниданье… De profundis[37]… Хе-хе! И баста!
— Уж не ты ли собираешься это сделать? — произнес с насмешливой улыбкой Ходыка, смеривая взглядом тщедушную фигуру Юзефовича.
— Фе! — Юзефович сделал пренебрежительную гримасу. — Я на такую грубую работу не здатен, для этого есть хамские руки. Только разумная голова, пане Ходыко, ценится дорого, — подчеркнул он, — а тяжелых кулачищ можно найти досхочу, особо коли позвонить в серебряный звон.
— Верно, верно, — Ходыка прищурил глаз, — только ты забываешь, что у всякой пары кулаков есть свой язык, а язык дурня все равно что колокол на дзвонице: кто его за веревку дернет, тому он и зазвонит. Ты следи за этим псом неотступно… А если с ним ненароком что и случится…
— Все в руце божией, — вздохнул клиент.
— Ты только приходи и сообщай…
— Слушаю вельможного пана, — Юзефович встал с места и низко поклонился своему властителю.
— А теперь ступай, — произнес тот. — Ключ от потайной фортки у тебя?
— Здесь, — Юзефович ударил рукою по карману.
— Гаразд, — заключил Ходыка, — помни же мой наказ и являйся каждый вечер сюда. Слуге моему Ивану можешь довериться, конечно, не во всем. Если что там затеешь, то помни, что на свою лжешь голову…
Проводив до сеней своего ночного посетителя и замкнув за ним двери, Ходыка возвратился назад в свою светлицу. Несмотря на поздний час, он и не подумал ложиться спать. Хотя при Юзефовиче он и старался скрыть свое беспокойство, но известие о прибытии Мелешкевича страшно взволновало его. Положим, за позов он действительно не тревожился. «Черта лысого выиграет у него этот ланец дело: поплатится за неправильную продажу магистрат, а не он; да и то когда! И внуки злотаря поумирают до тех пор! — Ходыка самодовольно улыбнулся. — Да он, Ходыка, не только в магистрате, самом задворном королевском суде проведет всякого и вывернет всякий закон так, как ему понадобится… Но дело в том, что ведь этот харпак проклятый раззвонит тотчас по всему Подолу, как обошел его Ходыка… А как отнесется к этому войт? Да и дочка его, когда пронюхает о возвращении Семена, упрется, заартачится, и тогда изволь-ка уломать ее! А если придет в дурную голову этого блазня мысль самому расправиться?.. Гм… гм…»
И принесла же нелегкая этого ланца и как раз в самую горячую пору! Ходыка в досаде зашагал по комнате… «И как раз в самую горячую пору! — повторил он снова про себя. — Ну, принес бы его дьявол хоть на неделю позже, и тогда вся справа была б уже покончена, а то на тебе! Ух, и стоит же ему тот Семен на пути, как дырка в мосту», — прошипел уже вслух Ходыка и еще быстрее зашагал по комнате.
«Галину, Галину нужно упрятать немедленно и избавиться от ее коханца. Напрасно я не подбил… Гм! Без этого не удастся женить Панька, а женитьбу эту надо уладить во что бы то ни стало… Раз то, что и Балыкины добра — весьма лакомый кусок, только закрыл бы старик глаза, так он, Ходыка, все их себе привлащит. Сыновья старшие от первой жены… Го-го! Разве ему трудно будет доказать, что все добра и маетки Балыки от второй жены, значит, принадлежат одной Галине… — Ходыка усмехнулся и уверенно кивнул головой. — Го-го! Обделывал он и не такие дела! Да и, кроме сего, ему необходимо породниться с Балыкой. Во-первых, на имя невестки можно будет безопасно вести торговые дела, а с этим Юзефовичем опасно, может донести, и тогда он, как шляхтич… Гм! Ведь и у брата через эту торговлю чуть не сконфисковали все добра и маетности. А во-вторых, породнившись с Балыкой, он volens-nolens[38] притянет упрямого старика на свою сторону. Тогда уж как-никак, а не будет он больше на перешкоде ему стоять, придется за зятя руку держать. О, тогда уж он запанует полновластно в магистрате, станет сам войтом… Первым магнатом в Киеве. Ух! Даже голова кружится при мысли о том, чего он может достигнуть!»
Ходыка остановился у стола и перевел дыханье.
«Неслыханное богатство… сила… величие… Шляхетское достоинство уже есть. Соединиться с Грековичем и там впереди, чем черт не шутит, сенаторское кресло! Ух!»
Глубокий вздох вырвался из груди Ходыки. От прилива страсти желтое лицо его покрылось жарким румянцем, глаза заискрились, бескровные губы раздвинулись в какую-то алчную улыбку. И чтоб такой блазень стал ему на дороге и помешал довести до конца взлелеянное в душе дело? Нет, нет! Не будь он Федор Ходыка, коли уступит ему!
— Бороться ты хочешь со мною? — прошипел он вслух угрожающим тоном и устремил в темную глубину комнаты загоревшийся злобою взгляд. — Добро, и поборемся! Но только помни, что Федор Ходыка никогда не останавливается на полпути, а коли что, так не побрезгает и средством, которое вернее всех позовов и судов!
VI
Сердитый и возмущенный вошел Балыка в свою опочивальню. Ложиться он и не думал, а стал ходить из угла в угол.
— Блажит дивчина, — ворчал он, разговаривая сам с собою, что всегда с ним случалось, когда его что-либо выводило из колеи душевного равновесия. — «Я ему дала слово», га? Бавылысь, товарышовали с детства — не больше, и вдруг — слово, а теперь еще — в монастырь! Так, примха дитячья, а с дытыной нужно и поступать как с дытыной… Да и грех даже такому неразумному давать волю… Ох, уж эта мне мать игуменья! Не кто, как она надыхнула ей такие думки. «Дозвольте, тату, мне отговеться…» Знаем мы, куда идешь! Еще-то и жить не начала и не расцвела, и вдруг бы в келию! Жартует! Подсылала и няню, и Богдану, чтоб я отпустил ее на отговенье… И на их я нагрымал, что пока жив, не пущу дочку в Печеры, и тебе, доню, отрезал!