— Лишнего не надо, дитя мое, не во многоглаголании-бо есть спасение и не одной молитвой можно угодить богу, а еще больше добрым делом: вера без дела мертва есть, говорит нам писание… Вот, видишь ли, ты твердила мне, что хочешь отречься от жизни, принять иноческий подвиг, а я тебе сколько раз говорила, что в мире теперь больше можно угодить богу, что там теперь больше нужды. Всюду разлилось тяжкое горе; оно стучится к нам сюда, в стены нашего монастыря. Вот хоть бы и теперь. Ведь я пришла к тебе, дытыно моя, по делу. Только что прибыл ко мне селянин из Рудни (село небольшое верст за шестьдесят от Киева), да вот он здесь и стоит у дверей, — она указала в окно на жалкого старца, покорно стоявшего с непокрытой головой у дверей. — Так видишь ли, — продолжала она, — речь в том, что крестьяне этого села выстроили своим коштом храм божий, надо его только освятить да призвать священника. Узнал об этом официал митрополита унитского Грекович и решил поставить им унитского попа. Несчастные селяне, не зная, что делать, решили обратиться к пану войту, просить хоть у него защиты. Вот этот селянин и прибыл с просьбой ко мне и к тебе, чтобы мы упросили пана войта прийти к ним скорее на помощь.
Слова игуменьи взволновали в высшей степени Галину: на щеках ее вспыхнул румянец, в глазах блеснули слезы.
— Но что же можем мы сделать для них, чем может помочь им отец мой? — произнесла она взволнованным голосом, устремляя на игумению вопросительный взгляд.
— А вот, читай! — игуменья указала на толстый лист бумаги. — Да нет, постой, он сам тебе все расскажет, просил ревно, чтобы допустила я его к тебе. Няня, — обратилась она к старухе, — ступай приведи сюда старца.
Няня поспешно бросилась исполнить приказание игуменьи и через минуту возвратилась назад в сопровождении поселянина, остановившегося у дверей.
Войдя в келью, старик без слов опустился на колени и протянул к игуменье и к Галине с таким умоляющим жестом руки, что у Галины сердце перевернулось в груди.
— Встань, встань, диду! — вскрикнула она горячо, делая несколько шагов навстречу старику.
— Встань, старче божий! — произнесла строго игуменья. — Перед единым богом подобает человеку земно кланяться, а не перед нами, грешными людьми.
Старик послушно поднялся и остановился возле дверей.
— Я рассказала войтовне, — продолжала игуменья, — о вашем горе, и она обещала сделать все, что может, для вас.
— Все, что могу, — подхватила горячо Галина. — Но что же я могу сделать для вас? Отчего вы обратились ко мне, а не к кому-нибудь более сильному?
— Что же значит сила, ясная панна? — произнес вкрадчивым голосом со вздохом поселянин. — Сильные мира сего отступили от нас, а смиренные и благочестивые поднялись нам на защиту. Наслышались мы, ясная панна, о твоем благочестии, о твоем христианском милосердии, о твоем радении к святым храмам нашим и решились просить у тебя помощи и защиты.
— О моем благочестии? — вырвалось невольно у Галины, и легкая краска залила ей лицо. Слова поселянина в высшей степени изумили и смутили ее, но вместе с тем доставили и некоторую долю удовольствия. — Но кто же говорил вам об этом?
— Кто? Да все, во всем Киеве только и толкуют о том.
Щеки Галины вспыхнули еще ярче: она почувствовала в этих словах незаслуженную ею лесть… Взглянув на селянина, она припоминала, что где-то видела подобное лицо…
— В Киеве? А разве ты, старче божий, сам киевский?
При этом вопросе Галины едва уловимое смущение промелькнуло в глазах поселянина; но он вскоре оправился.
— Нет, ясная панно, куда мне! — ответил он поспешно. — Я селянин из Рудни, вот из того же самого села, откуда прислала меня к тебе громада наша. Сам я в Киеве никогда не был, — подчеркнул он, — в первый раз привел бог святой город наш увидеть. А наши люди, когда на торг да на ярмарки в Киев приезжали, так слышали от всех сирых и убогих о твоем благочестии, о твоем христианском милосердии, ну, и рассказали нам об этом. И прошел о тебе слух по всему селу, и порешила вся громада во имя твоего ангела освятить новый храм наш.
Слезы умиления подступили к горлу Галины. Действительно, она как и все другие, подавала милостыню у дверей храма и так помогала, кому могла, да и к службе божьей была прилежна; но никогда она и думать не могла, чтобы ее ничтожные милостыни вызвали такую благодарность у этих бедных сирых людей.
— Не стою я такой чести, — произнесла она тронутым, взволнованным голосом.
— Ты больше всех! — воскликнул с жаром поселянин. — Не оставь же нас своим заступничеством: на тебя только да на мать игуменью вся надежда наша. Упросите пана войта помочь нам, защитить нас от несытых унитов.
— Я все сделаю, я упрошу батька, — заволновалась Галина, — но что же сможет он сделать для вас? Село ваше дальнее, не в послушенстве у киевского магистрата.
— Может, может помочь, лишь бы только на то была его ласка, — заговорил селянин, делая шаг вперед. — Превелебная мать наша, — он поклонился в сторону игуменьи, — рассказала тебе уже о нашем горе, о том, что задумал официал унитский Грекович захватить нашу церковь, воздвигнутую на наши кровные грóши. Только открытого гвалта он еще не захотел сделать, а придумал такой хитрый способ: угрозами, да утисками, и подкупом тоже склонил он нескольких поселян к тому, чтобы они просили унитского попа, и как скоро в громаде пошел раскол да нашлись такие, что захотели пристать к унитам, то значит, уже выходит, что мы справжние бунтари, что надо нас примерно наказать за бунт, а церковь отдать унитам. Ох, панно ясная, только и надежда у нас на то, что ты с паном войтом приедешь к нам уговорить несчастных, подпавших, страха житейского ради, хитрости унитов. Все поважают и тебя, и пана войта, все послушают вашего слова. А если и вы не приедете к нам, если не поможете нам… то запровадят у нас унию, разнесут, разграбят все пожитки, все наши злыдни, все заграбят униты и лишат нас навеки слова божьего. А что можем сделать мы сами, сирые, убогие, беспомощные?
Голос его задрожал и оборвался; старик припал лицом к рукаву и тихо заплакал.
Рассказ его взволновал всех присутствующих.
— Ох, маты божа, царыця небесна! — простонала няня, утирая фартуком слезы.
— Не плачь, старче божий, — произнесла тронутым голосом игуменья, — мы не оставим вас.
— До смерти молить за вас господа будем, благодетели наши! — воскликнул старик, отымая от лица руку и утирая рукавом раскрасневшиеся глаза.
— Я уговорю отца, я упрошу его приехать к вам, — заговорила Галя взволнованным голосом. — Через несколько дней он обещал приехать сюда. Я расскажу ему о вашем горе, и он не откажется приехать к вам, не откажется… Но если ему на тот час нельзя будет приехать, не будет времени или задержат какие мийские справы, — я сама приеду к вам.
При этих словах Галины какая-то торжествующая радость сверкнула в темных глазах поселянина.
— Да благословит тебя бог, заступница наша! — вскрикнул он с жаром, подымая к потолку глаза.
— А это, — продолжала поспешно Галина, снимая с своего пальца дорогой перстень и отдавая его в руки поселянина, — это от меня на храм, на украшение храма.
— Господь воздаст тебе сторицею! — произнес тронутым голосом, прижимая кольцо к губам, поселянин и, крепко зажавши в руке дорогой дар, поклонился земным поклоном игуменье и Галине…
Прошло две недели, и весна наступила быстро и дружно. Даже замкнутый и суровый монастырский двор вдруг сразу оживился. Земля почти всюду обнажилась, и только в тени, у стволов деревьев или у каменной ограды, виднелись кое-где пятна и полоски подталого загрязненного снега. Из-под бурых, прошлогодних листьев выглядывали голубые глазки робких первых цветов. Набрякшие коричневые почки на кустах начинали расходиться, и сквозь образовавшиеся на них щели высматривали уже туго свернутые светло-зеленые лепестки. В воздухе раздавался протяжный звон колоколов. Чуялось близкое пришествие теплых, торжественных дней весны.
В светлой келье, залитой яркими солнечными лучами, сидели у стола няня и Галина; перед ними на серебряной таце стояли только что присланные от игуменьи лакомства: фиги, горишкы, маковники, жбан меду и большая пшеничная просфора.