— Не мягкий, но доброжелательный, — поправил Пастухов. — Я очень доброжелателен к вам, — сказал он Кириллу, наклонив голову.
— Благодарю.
— Пожалуйста.
Все помолчали. Пастухов выпил стакан кумыса и недовольно утёр губы.
— Я думаю, — проговорил он тоном, который требует нераздельного внимания, — я думаю, что…
Он примолк и налил ещё кумыса.
— Будем говорить просто, — начал он, понимая, что его ждут. — Вы мне действительно очень нравитесь. Я лет на десять старше вас. Ведь так? Но я молод, душевная жизнь юности мне ещё очень близка. Вы сейчас в такой поре, когда ко всему относишься с недоверием. Особенно к тому, что исходит от старших. Всякое слово старшего кажется каким-то церковным наставлением и обижает.
— Не всякое слово, — сказал Кирилл, — и не всякого старшего. Если бы так, мы не могли бы учиться.
Пастухов сделал паузу, которая могла означать, что перебивать его не следует.
— Вы в той поре, когда чужая попытка откровенного разговора принимается за покушение на внутреннюю свободу. Застенчивость переходит в скрытность. Я помню, в ваши годы я был неприветливым, хмурым. Я не мог разговаривать, мне казалось, что никто меня не поймёт, что все враждебны моим вкусам, ненавидят мои убеждения.
— Но Кирилл совсем не такой! — обиженно выговорила Лиза.
— А главное, — сказал Кирилл, — нельзя утверждать, кто из нас откровенен, кто — нет: мы едва знаем друг друга.
— Я говорю о себе.
— Вы говорите о себе, но хотите сказать, что я такой же, как были вы. А я не такой. Я не считаю, что все почему-то должны ненавидеть мои убеждения.
— А какие ваши убеждения? — спросил Пастухов, быстро облокачиваясь на стол, точно собравшись долго слушать.
Даже на ярком солнце видно было, как хлынула краска к щекам Кирилла и весь он тотчас отвердел.
— Вот вы и потеряли дар речи, — улыбнулся Пастухов.
— Ничуть не потерял. Но я не понимаю… собственно, что вас интересует? — с неожиданным вызовом воскликнул Кирилл.
— Меня и интересует молодёжь, — спокойно ответил Пастухов. — Мне хочется знать, ждёт ли она что-нибудь большое или просто так, — упражняется с гантелями, читает «Воспитание воли» Жюля Пейо, ходит в Липки с барышнями. Я, по крайней мере, жил так. А когда пришёл девятьсот пятый год, я решительно не знал, что мне делать — идти ли гулять с барышней, бить ли кого гантелями по голове. То есть я очень хотел пойти на баррикады, но не знал к ним дороги. Неужели и с вами так будет?
— Со мной лично?
— Да, друг мой, лично с вами.
— Нет. Со мной будет иначе.
— То есть вы будете знать дорогу на баррикады? — спросил Пастухов, отчёркивая слово от слова внушительными остановками.
Кирилл взглянул на Лизу, — она слегка приподнялась, удивлённая, как будто не верящая, что перед ней тот самый Кирилл, с которым она отсиживалась от ливня в овражке. Он сказал отчётливо:
— Я уже теперь знаю.
— Поздравляю вас, — произнёс Пастухов без всякой рисовки.
— Завидная уверенность, — сказал Цветухин. — И очень красивая. Дорога на баррикады. Дорога на эшафот. Можно сыграть.
— Я не актёр, — вдруг распалился Кирилл, — меня не привлекают эффекты. А что касается эшафота, то хороший солдат не думает о смерти, когда идёт на врага. Это во-первых. А потом, я знаю, вы хотите сказать старую истину, что история повторяется. Неизвестно. Ещё неизвестно, кто пойдёт на эшафот.
— Батюшки мои, — шепотком выдохнул Пастухов.
Кирилл одним духом допил остатки кумыса, словно затем, чтобы утушить свой запал.
Цветухин не спускал глаз с Лизы. Её лицо отражало не только переходы разговора, но полноту всех её чувств, — что-то похожее на страх за Кирилла, и гордость, и счастливое недоумение, почти растерянность перед его дерзкими словами. И было в её разгорячённом лице и во всей тонкой осанке волнение удовольствия, даже блаженства. Цветухин мог, конечно, отнести это волнение к себе — уже потому, что Лиза старалась не смотреть в его сторону. Но, вероятно, ни он, ни Пастухов не догадались бы, что она наслаждается своим участием в чём-то книжно-возвышенном — во встрече на поляне, в необыкновенном разговоре, который проявил несогласие во взглядах и, может быть, обещает ссору. Нет, не вульгарную ссору, не раздор, а именно книжную ссору, как у Тургенева, когда несхожие люди спорят о чём-то несуществующем, но очень существенном, и расходятся с возросшим уважением к самим себе. Оказывается, такие люди возможны не только в книгах, и Лиза находилась среди них. Вольно было Цветухину объяснять её состояние одним своим присутствием. Он нарочно не отозвался на задор Кирилла: Пастухов затеял спор и пусть продолжает, а ему, Цветухину, гораздо занятнее наивные переживания Лизы. Конечно, ему тоже интересен спор, и он прислушивается к нему, тем более что речь идёт об излюбленных предметах, но его достоинство задето неуважительным замечанием об актёре, которого будто бы всегда должен привлекать эффект. И как сделано это замечание? Действительно по Тургеневу — с истинно детским ожесточением. Впрочем, из уст такого мальчика, как Кирилл, странно было бы ожидать что-нибудь глубокомысленное. Он даже не подозревает, что Пастухов забавляется им, как кошка мышью. И, однако, Цветухин, вместе с Лизой, не пропускает ни слова из продолжающегося разговора.
После раздумья Пастухов пришёл к заключению, что Кирилл даже серьёзнее, чем он полагал. Признание это оживило молодое любопытство Кирилла, и он захотел узнать — а вот почему, собственно, Пастухов все время посмеивается, — нет, нет! не над своим собеседником (Кирилл вовсе не страдает гипертрофией самолюбия, — он так и выразился: гипертрофией), не над собеседником, а над самым содержанием беседы, как будто ставя себя гораздо выше своего разговора. Тогда Пастухов спросил, уж не обиделся ли Кирилл за гантели или, может быть, хочет взять под защиту воспитание воли? Обнаружилось, что Кирилл усердно упражняется с гантелями и не видит в том ничего смешного, тем более что вот и Егор Павлович Цветухин занимается гимнастикой по системе Мюллера. А что касается воспитания воли, то это, может быть, смешно единственно в том случае, если неизвестно, для какой цели воля воспитывается. Тут Пастухов не устоял перед соблазном и проказливо сощурился на Лизу:
— С гантелями упражняетесь и про воспитание воли читаете. А в Липки с барышнями не ходите, нет?
Кирилл перекинул ногу через скамейку, вскочил и стал в ту устрашающую позу, которая, вероятно, лучше всего ограждает права личной жизни, но овладел собою и даже усмехнулся:
— Если сознаться, самое приятное из этих занятий как раз — Липки.
Все засмеялись, но Кирилла не утешил холодный душ, которым он окатил сам себя, и он сказал насупленно, точно обойдённый супруг:
— Нам уже пора, Лиза.
Он не хотел слышать приглашений на дачу к Цветухину, он твердил тем упрямее, чем больше колебалась Лиза: нам пора, нам пора. Кумыс был давно выпит, с татарчонком расплатились и пошли через поляну, — впереди Цветухин и Лиза.
Пастухов, сощипывая и растирая в пальцах прошлогодние султанчики конского щавеля, говорил, пожалуй, больше для себя:
— То, что я прежде называл волей, теперь мне кажется отчаянием молодости. Это — смелость, которая рождается тоской о недостижимой, лучшей доле, когда опостылит все вокруг своей ложью и хочется либо все бросить и бежать без оглядки, либо все переломить. Поступки, совершаемые в такие моменты, имеют вид волевых. Но в действительности они именно отчаянные. Безответственные перед собою и перед людьми. И юные годы именно такой безответственностью и хороши. О ней-то и вспоминает с грустью обременённый ответственностью, порабощённый долгом взрослый человек.
— А я думаю, — сказал Кирилл, — у юности есть своя ответственность. Ведь в конце концов не так существенна природа воли — отчаяние это или смелость. Важно — к чему воля приложена. Важен результат усилий. Извините: вы сказали, что всего лет на десять старше меня. Но вы как-то гораздо…
— Старее? — перехватил Пастухов, даже как будто обрадованно. — Это потому, что я силюсь понять молодость. Это старит.