Лиза находилась в толпе, где-то в амфитеатре, но чувствовала себя выделенной из толпы, потому что была уверена, что ждёт появления Цветухина на сцене, как никто другой в толпе. Праздничность зрителей, пришедших на первое представление пьесы, казалась ей недостаточной, и она объясняла это тем, что зрители не знают так хорошо Цветухина, как знает она. С ней рядом сидел Кирилл. Она впервые пошла с ним в театр, и дома было известно, что они идут вдвоём. Меркурий Авдеевич долго обрабатывал ладонью бороду, прежде чем сказать:
— Непонятно, к чему показывать подобное сочинение — «На дне». Я слышал, ездили в Петербург, чтобы разрешили. Напрасно разрешили.
— Ты ведь, папа, не читал пьесу.
— Зачем читать? Люди изо всех сил стараются на поверхности удержаться, а театр тянет на дно. Сочиняют невесть про что. Разные там Пастуховы. Жизни не знают.
Лучше всего было возражать отцу молчанием — податливость располагала его, упрямство приводило в бешенство.
— Ты должна сама разбираться, ты взрослая, — проговорил он осторожно, как будто побаиваясь, не много ли даёт дочери вперёд, признавая её взрослой.
Потом он спросил с хитреньким прищуром глаз:
— Что же, ты… пойдёшь со своим… молодым человеком?
Вздохнув полной грудью, она ответила чуть слышно:
— Да.
— Так, — произнёс он после долгой паузы.
Он начинал уступать: нынче примирился с Кириллом, завтра примирится с Москвой. Это было торжеством: Лиза сидела в театре, никого и ничего не боясь, бесстрашие переполняло её, как младенца. С этого часа она была вольна в любых увлечениях, и ей показалось непонятным, что акт за актом она может сидеть совершенно неподвижно, когда внутри у неё все взбаламучено потоками движения и глаза щиплет от жаркого прилива крови.
После спектакля, в шуме вызовов, протискиваясь ближе к сцене, среди толпы, которая не хотела расходиться, Лиза говорила:
— Но я-то по сто раз видела людей из нашей ночлежки. Почему же я не знала, что они — такие? Я их ни капельки не жалела. Они даже отталкивали меня. А тут все тряпки на них кажутся завидными, правда?
— Значит, тебе понравился Цветухин, — сказал Кирилл.
— Да ведь и ты согласен, что его Барон самый несчастный из них, и его больше всех жалко. А самое главное, что их всех жалко.
— Нет, главное — что они поднимают в тебе возмущение.
— Да, они поднимают возмущение против… против всего… Именно потому, что их жалко. А Барона больше всех. Видишь, все время вызывают Цветухина.
— Вызывают, потому что он любимец. Это вечно у публики. Может, ему аплодируют за то, что он понравился в прошлом году.
— Нет, за Барона.
— Или, может, за то, что он по улице в накидке ходит.
— Но ты ведь слышишь: все кричат — Барона! Он всех растрогал, и все увидели, что галахи несчастны, как и прочие люди.
— Я себе все это иначе представляю, — сказал Кирилл сухо.
Тогда Лиза крикнула вместе с другими настойчивыми голосами: «Цвету-у-ухина-а!» — и захлопала в ладоши, нарочно поднося руки ближе к Кириллу. Почти в то же мгновенье кто-то взял Лизу за локоть, точно сдерживая её пыл. Она обернулась. Пастухов ухмылялся прекраснодушно:
— Правильно, правильно: Цветухин хорош!
Обрадовавшись ему как неожиданному союзнику, она выпалила:
— А я никак не могу убедить Кирилла, что Цветухин сделал открытие своим Бароном.
— Это автор сделал открытие, увидел в жизни, что скрыто, — проговорил Кирилл совсем в тоне назиданий Меркурия Авдеевича, так что Лиза подняла брови: откуда это?
— Мне, конечно, приятно слышать такое мнение, — посмеиваясь, сказал Пастухов, — я ведь тоже автор. Но хороший актёр делит заслуги с драматургом.
— Не всякий драматург видит в жизни, что скрыто, — так же наставительно и будто рассерженно и лично адресуясь к Пастухову, продолжал Кирилл. — Для этого мало быть даже поэтом, для этого надо быть… (он подвинулся к Пастухову) революционером!
— Вы все про своё! — сказал Пастухов, опять усмехнувшись. — Идёмте лучше поздравим Егора Павловича.
— Пойдёмте, — едва не вскрикнула Лиза.
— Я не хочу, — сказал Кирилл.
— Оставьте глубокомыслие, друг мой, — отечески посоветовал Пастухов, беря обоих под руку, — радуйтесь хорошему спектаклю — и все.
Занавес перестал раскрываться. Ещё с галереи стремглав низвергались неуёмные выкрики, а партер уже опустел, и зал сделался великолепнее: под непотушенной люстрой, как угли, тлел красный мятый бархат сидений и ярусных барьеров. Потом вдруг все исчезло, и стало похоже, будто кончился многолюдный бал, и в тихой полутьме витал только запах тончайшей пыли и надушённых платьев.
По сумрачной сцене бегали плотники, ныряя под декорации, волшебно ускользавшие вверх. Свистели вытаскиваемые из пола гвозди. Пожарные расстёгивали пояса, — медные каски их уже висели на стене.
Коридором, мимо распахнутых дверей уборных, шёл трагик, сыгравший Актёра, и, вытирая лицо мраморной от грима салфеткой, зычно повторял слова своей роли:
— Театр трещал и шатался от восторга публики!
Он зашёл к Цветухину и трижды облобызался с ним, запустив пальцы в его раскосмаченную шевелюру.
— Как сыграл, старик, как сыграл! Поздравляю. Но ты не думай, что тебе помог твой ночлежный дом. Я ведь тоже хорошо сыграл, а по ночлежкам не ездил. Искра божия помогла тебе, вот что, старик, понял? И мне тоже.
Пастухов обнял Цветухина и минутку помолчал, сжимая ему руку. Потом посторонился, указывая на Лизу с Кириллом, остановившихся при входе.
— К тебе делегация от публики.
Цветухин раскрыл объятия с таким неудержимым радушием, словно не сомневался, что в них должен упасть каждый. И хотя Лиза отступила от него, он прижал её к своей груди в лохмотьях Барона, растроганно и великодушно повторяя: «Спасибо! Спасибо!» Потом снова раскинул руки, чтобы заключить в них Кирилла, но тот шагнул за дверь и подал руку из коридора.
— Через порог нельзя! — воскликнул Цветухин, втягивая его в уборную и в то же время спрашивая: — Ну как, ну как?
— Удивительно, удивительно! — отвечала Лиза с засветившимися, влажными глазами.
— Правда? Правда?
— Удивительно!
— Ну, спасибо, спасибо! А вы, — обратился он к Кириллу, — вам понравилось?
— Вообще — да, — сказал Кирилл негромко, так что все прислушались, разглядывая критика, надломившего общий восторженный тон.
— А в частности, что же не понравилось? — спросил Цветухин с любопытством и немного поощрительно, как спрашивают детей.
— Вы не понравились.
— Вот тебе — делегация! — пробасил трагик.
— Я? Но почему же? — удивился Цветухин.
— Вы сыграли слащаво и всех разжалобили. А я читал пьесу, там совсем не так.
— Интересно, что вы вычитали, — уже насмешливо сказал Цветухин.
— В пьесе все эти оборванцы вызывающие и смелые. А вы думаете, что они просто жалкие пьяницы.
Трагик тряхнул своей мраморной салфеткой, точно отгоняя мух:
— Артист обязан волновать. Слышали, как ревела публика? Нет? Раз мы этого достигли, значит, мы победили. И ты, Егор, молодчина! Зачем же умствовать?
Вдруг раздался новый голос: Мефодий — Татарин, сидевший в уголке, распрямляясь и медленно наступая на Кирилла, в своём страшном гриме, сквозь который пробились крупные дробины пота, заговорил гневно:
— Не много ли вы берете на себя, молодой человек? Вы пришли к великому актёру в торжественную минуту, когда зритель устроил ему овацию, и осмеливаетесь его поучать! Да знаете ли вы, что об этом спектакле завтра будет говорить город? Что о нем узнают столицы? Что это — общественное событие? Знаете ли, что к нам за кулисы явился пристав и запретил играть будошника в мундире полицейского, потому что это вызывает в публике насмешки над полицией?