— Это что же такое? — вздохнул Меркурий Авдеевич. — Что же, я жизнь свою делал для Петра Рагозина?
У него начинали отекать ноги, а сесть можно было только на порог, потому что комнаты были завалены разрытыми вещами и жандармы клонились над ними, как на жнитве, своими тучными телами. Он стал глядеть, как они сгибались, как тени туловищ, голов и рук переползали со стен на потолок и падали с потолка, торопясь за передвижениями фонарей, проглатываемые светом. Глаза слипались от этого баюканья пляшущими тенями, и вдруг ночная явь подменила свой пугающий смысл неправдоподобием сна.
— Понятой, сюда, — позвал ротмистр.
Ксения Афанасьевна уже не сидит за кухонным столом, а притулилась в уголочке, обхватив ладонями лицо. На столе поднята доска, и под ней, пригнанный в размер стола, лежит плоский ящик, разделённый переборками на ровные ячейки, чуть больше спичечного коробка каждая.
— Наборная касса, — сказал ротмистр Меркурию Авдеевичу, — типографский шрифт. Видите?
Он берет из ячейки свинцовую литеру, проводит ею по пальцу и, показывая всем чёрный след краски, говорит:
— Свежая. Недавно работали.
Тени переселяются на погребицу и, точно развеселившись, рьяно прыгают по тесовым стенам. Пустые кадушки гулко перекатываются из угла в угол. Возня усиливается, как будто рукопашная схватка подходит к решительному концу. В сени вытаскивают тяжёлую крышку погребного люка, обитую половиками, фонари исчезают под землёй, и восковая желтизна света струится через люк вверх, облучая стропила.
Снова зовут Меркурия Авдеевича. Жандармы, расступившись, открывают ему дорогу к светлому квадрату люка, и он нащупывает дрожащей ногой хлюпкую лесенку в погреб. Посредине ямы стоит низенькая машина. С неё сброшено и валяется на земле запачканное стёганое одеяло из треугольных лоскутков. Ротмистр давит ногой на педаль машины, она оживает, послушно ворча смазанными передачами.
— Недурные вещицы обретаются на вашем дворе, — игриво сказал ротмистр. — Наверху — наборный цех, внизу — печатный.
Меркурий Авдеевич делает томительное усилие, чтобы очнуться, и в ужасе убеждается, что не спит: прикоснувшись к станку, он ощущает колючую стужу металла и вздрагивает всем телом. Лесенка трясётся под ним, когда он вылезает из погреба.
Петух опять горланит и победоносно бьёт крыльями. Посветлело. Ксению Афанасьевну, с узелком в руке, повели через двор двое жандармов.
Дойдя до ворот, она обернулась — взглянуть на покинутый флигель — и почти незаметно кивнула Меркурию Авдеевичу, наверно потому, что больше ей не с кем было проститься. Он не ответил. Ему было не до Ксении Афанасьевны. Он приблизился к ротмистру и мягко пощёлкал указательным пальцем по его кителю, пониже погона.
— Испачкались, ваше благородие, — сказал он, — многие места испачкали. Может, зайдёте ко мне почиститься щёточкой?
— Пожалуй, — согласился ротмистр.
Стоя посредине кухни и понемногу поворачиваясь перед окном, чтобы было видно, где чистить, ротмистр говорил устало, но благосклонно:
— Как же это у вас, батенька?
— Невозможно поверить, — убито отвечал Мешков.
— Неприятно.
— Удар!
— Теперь пойдёт.
— Что делать, что делать, ваше благородие?
— Н-да-с.
— Может, чайку откушаете? Самоварчик?
— Какое! Теперь не до того. Теперь надо писать. Дело чрезвычайное. Полковнику немедленно рапорт. А там пойдёт. Полковник — губернатору, губернатор — министерству. Дело особо важное. По такому делу — крепость.
— Господи! За чьи грехи?.. Может, всё-таки пожелаете согреться, ваше благородие?
— В каком смысле?
— Ну, в смысле коньячку или нежинской рябиновой. После такой ночи.
— Да? Рябиновой?.. Нет. Надо составлять донесение. Жалко, не взяли Рагозина. Наверно, утёк. Как вы о нем думаете?
— Не могу знать. Не вызывал подозрений. Вот только что — не пил. Это в нём необыкновенно. А в остальном мужчина аккуратный. Могло ли прийти в голову?
— Да ведь он же поднадзорный! — сказал ротмистр с упрёком.
— Слышал. Однако полагал, что человек исправляется.
— Исправляется? — обрезал ротмистр начальственно. — Не слыхал. Не слыхал, чтобы такие тёртые калачи, этакие стреляные воробьи исправлялись!.. Готово?
— Готово. Вот только ещё на обшлажочке. Вот теперь все чисто.
— Ну-с, чтобы об этом деле… Понимаете? Ни-ни!
— Как не понимать! Но только как же в отношении меня?
— Вызовут.
— А нельзя ли, ваше благородие, мне сейчас подписать как понятому… и чтобы потом не ходить?
— Нет, батенька. Не ходить нельзя. Вызовут. Ваше дело, я говорю, — молчать. И потом этой… как её? — Глаша? — чтобы язык проглотила. Ничего не видала, ничего не слыхала. Понимаете? Иначе…
Он погрозил оттопыренным пальцем, мотнул им под козырёк, сделал оборот по-военному и ушёл, оставляя за собой тягучий хрустальный звон шпор.
Меркурий Авдеевич поднялся наверх. Отяжелела и приникла его походка, согнулась спина. Валерия Ивановна глядела на него испуганно. Ей показалось, что он проработал всю ночь на пристани носаком. Он прошёл в спальню, помолился, сделав три земных поклона, присел в кресло и, помолчав, как перед отъездом в большое путешествие, сказал с тоской:
— Пришла беда, Валюша.
— Владычица небесная, — тихо пролепетала Валерия Ивановна, — да что же они, воры, что ли?
— Ах, кабы воры!
— Помилуй бог! Неужели убили кого?
— Может, и убили, кто знает. А что фальшивые деньги печатали — это я сам видел.
Они оба перекрестились и провели минуту в оцепенении. Потом Меркурий Авдеевич сказал:
— Ксению-то увели.
— Да ведь она тяжёлая! — ужаснулась Валерия Ивановна.
— А в тюрьме всё равно — какая… Лиза не просыпалась?
— Что-то все ворочалась во сне.
— Про обыск ей избави бог знать! — пригрозил Меркурий Авдеевич.
И они снова оцепенели.
18
Уже давно рассвело, а лампа все горела коптящим бессильным огоньком. Вера Никандровна сидела на развороченной постели, держа руки на коленях открытыми ладонями вверх. Изредка она оглядывала комнату с удивлением, которое, на минуту встрепенувшись, медленно гасло. Все предметы смотрели на неё своей обратной, незнакомой стороной и казались пришлыми. Картинки висели криво, синий чертёж парохода держался на одной кнопке. Матрас был вспорот, пустая полосатая оболочка его свисла с кровати. Пол был усыпан мочальной трухой, и на ней виднелись следы сапог. Учебники, тетрадки врассыпную валялись по углам. Зелено-чёрная «Юдифь», снятая с гвоздя, прислонилась к косяку вверх ногами. Посредине комнаты лежал стул.
Когда-то все эти вещи принадлежали Кириллу. Когда-то он писал в этих тетрадях. Когда-то учебники стояли на этажерке, синий чертёж был аккуратно наколот на стене, матрас застелен белым одеялом. Когда-то… Нет, вот сию минуту Кирилл сидел на этом стуле, посредине комнаты, вот только что он уронил этот стул, шагнув назад от Веры Никандровны, когда она, прощаясь, подняла руки к его лицу, а он сморщился, постарев в один миг на много-много лет. Вот только что она придавила к плечу его голову, а он вырывался из её объятий и в то же время больно мял и гладил её пальцы. В ушах у неё ещё стоял грохот падающего стула, а все ушло, отодвинулось куда-то за полтора десятка лет, когда Вере Никандровне пришли сказать, что её мужа Волга выбросила на пески и она должна опознать его труп. Она просидела тогда ночь напролёт, так же, как теперь, опустив руки, боясь шелохнуться. Но тогда возле неё, под белым одеялом, спал четырехлетний Кирюша, и хотя смерть коверкала все прежнее, жизнь оставляла Вере Никандровне остров, на котором пчелы жужжали вокруг медовых деревьев, жаворонки вились в поднебесье, ключи звенели в прохладных рощах. Остров цвёл, разрастался, обнимая собою всю землю, охватывая мир, и вот теперь вдруг затонул, проглоченный бездонной трясиной. Белое одеяло сброшено на пол, дом пуст, Вера Никандровна одна.
И ей грезится происшедшее во всей навязчивой застывшей очевидности.