— Тут я был без сознания, не упомню.
— Опять, значит, в своём непотребном цикле?
— Никак нет. К тому времени цикл, благодарение богу, закончился. И это я от тягости перелома рёбер потерял ясность памяти.
— Либо ты хитрец, каких мало, — проговорил рассерженно Полотенцев, поднимаясь и натягивая на плечи халат, — либо ты просто поганая харя!
— Так точно, — подтвердил Тихон, скроив совершенно бессмысленную гримасу, и заросшее, изнурённое лицо его стало отталкивающе-дико.
— Вот что, — сказал подполковник, уходя. — Поправишься, будет в чем нужда или выпить захочешь — приходи ко мне, в управление. Да помни, о чём я тебя спрашивал. Да узнай на берегу, кто там у вас прокламации раздавал. Я в долгу не останусь. Понял?
«Черта лысого!» — подумал Парабукин с торжеством. Ему стало необычайно легко. Уверенность, что он провёл за нос жандарма, веселила его. Взволнованно и юношески расцвело его самомнение: ведь недаром же заявилась к нему этакая шишка, почти — генерал, перед которым расступается в трепете вокзальный перрон. Его высокоблагородие господин подполковник! — поди-ка, будет он утруждаться разъездами ради каких-нибудь незначащих дел! Тихон Парабукин — другое. Тихон Парабукин знаком с господином Пастуховым и господином Цветухиным. А господа эти, без сомнения, отмечены неким вышним перстом, почему за ними начальство и охотится. Тут вот, наверно, и образуется поворот в жизни Парабукина, поднимется его блистательная звезда и сразу зальёт перед ним светом новую дорогу.
Ему страшно захотелось поделиться с соседями по палате. Но они возвратились на свои койки хмурые и злые. Звонарь лёг к нему спиной и скорчился, будто от боли. Парабукин окликнул его, он не отозвался.
— Послушай, дубовая голова, — сказал Парабукин. — Что ты от меня скулы воротишь? Раскаешься. Мне как раз счастье привалило, о котором ты намедни рассказывал. Сердце у меня справа оказалось. Слышишь?
По-прежнему лёжа к нему спиной, звонарь спросил:
— Это, что же, доктор по части сердца приходил?
— Вот-вот. Сердцевед. Профессор, — захохотал Парабукин.
— Погоди. Теперь тебя начнут в ванной мыть, — с жёлчью произнёс сосед, и вся палата принялась смеяться и кашлять от смеха. Тихон обиженно отвернулся к стене. Он уже твёрдо верил, что, ежели бы дело было достойно насмешек, Парабукина не занавесили бы от чужих взглядов: простыня все ещё болталась на двери…
В этот день Аночка принесла ему молочного киселька, сваренного Ольгой Ивановной, и он обрадовался дочери, как никогда прежде. Она сидела на краешке железной кровати, он гладил её тоненькую руку побелевшими от безделья узловатыми пальцами и расспрашивал о матери, о Павлике, о ночлежке.
— Трудно матери с вами, — сказал он горько. — Неправильно я жил, дочка.
— А как правильно? — спросила Аночка. — Мама говорит, кабы ты не пил…
— Пить я не буду, — сказал Парабукин, подумав, и с сожалением вздохнул. — Пить мне теперь здоровье не позволит.
Он слегка потянул Аночку к себе и улыбнулся.
— Хочешь, чтобы у тебя папка знаменитостью стал?
— Это как? — спросила Аночка. — Это как артисты?
— Куда артистам! Так, чтобы меня все знали.
— На берегу?
— На берегу я и так известный. Нужен мне берег!
— А где ещё? — сказала Аночка, глядя в окно. — Таким, как артисты, ты всё равно не будешь. Они богатые.
— Нашла богатых! Они по шпалам пешком ходят, а я, когда на дороге служил, на пружинных подушках ездил.
— Вот и служи опять на дороге.
— Ты маненькая, — задумчиво ответил Парабукин, — ты не понимаешь.
Они посидели молча, потом Тихон достал ложку и подвинул Аночке кастрюльку с киселём:
— Поешь.
Она замотала головой и отсела подальше. Он подцепил на ложку крутого киселя и протянул ей:
— Поешь, говорю.
Она слизнула кисель, проглотила, закрыла глаза от удовольствия и отсела ещё дальше.
— Все равно не буду. Это — тебе, — сказала она, — сладкий.
Вдруг она опять придвинулась к отцу и спросила:
— А про что генерал тебя пытать приходил?
— Кто тебе наболтал?
— Хожатка сказала. Я там дожидалась, в передней, пока к тебе пустят. Она и сказала.
— Расскажи матери, какой я знаменитый: генералы ко мне ездиют! — проговорил он, довольно усмехаясь.
Тогда она прошептала испуганно:
— Он тебя про Кирилла не пытал? Ты не говори ничего: Кирилл хороший.
— Защитник твой, — снисходительно кивнул Тихон. — Не бойся, я не скажу. Зачем мне?
Они простились, как всякий раз, когда приходила Аночка в больницу, — тихо и утоленно, и он остался наедине с запутанными, взбудораженными и прежде незнакомыми мыслями…
Ещё не совсем поправившись, он выписался из больницы в яркий погожий день. Все ему казалось обновлённым и нежным — малолюдные дома с прикрытыми от солнца ставнями окон, горячий ветерок, изредка невысоко отрывавший от дороги сухую кисейку пыли. Так чувствовал он себя очень давно, в детстве — удивлённо перед всякой мелочью и немного слабо, будто проголодавшись.
На перекрёстке, около казённой винной лавки, он увидел двух оборванцев. Один пил из полбутылки водку, другой глядел, много ли остаётся в посуде.
— Смотри, обмерит, — ехидно сказал Парабукин.
На него не обратили внимания. Он прошёл мимо, прикидывая в памяти, сколько времени не пил. Выходило — больше семи недель. Он оглянулся. Пил другой, запрокинув голову и выливая бойкую серебристую струю в разинутый рот. Тихон остановился: проклятая койка — пришло ему на ум. Он испытывал приторную пустоту в поясе, и подкрепиться было бы неплохо. Он нащупал в кармане серебро: как-то Ольга Ивановна, позабыв принести в больницу сахару, дала ему денег. Он зашёл в казенку, и, когда вдохнул воздух, насыщенный спиртом, у него задрожали колени. Он купил шкалик, вышел на улицу, выбил пробку и, быстро опрокинув водку в горло, пошёл прочь. Но, пройдя два-три дома, решил сдать назад посуду, вернулся и, вместо того чтобы получить за посуду деньги, нечаянно, словно за кого-то другого, попросил ещё шкалик. Спрятав бутылочку в карман, он двинулся новой, живой и упругой походкой, рассуждая, как будет в своём углу, за чайничком, разговаривать с женой насчёт устройства жизни, которая теперь должна свернуть совсем на иной разъезд. Уже недалеко от ночлежки он сообразил, что если явится с водкой, то Ольга Ивановна, пожалуй, отнимет шкалик. Он завернул под ворота каменного строения и выпил водку не спеша, отдаваясь подирающей все тело знобкой истоме. Домики на улице начали приятно перемещаться перед ним, будто заигрывая, и он одобрительно буркнул под нос:
— Жив Парабукин!
Ольгу Ивановну он застал с Павликом на коленях. Она только коротко повела на мужа тревожными глазами и тут же закрыла их.
— Не рада, что вернулся? — сказал он ущемленно. — Не смотри, что я слабый, нахлебником не буду. Найду новую работу. Будем жить.
— Лучше бы ты в больнице остался. Опять за своё: ноги не держат, — всхлипнула Ольга Ивановна, уткнувшись лицом в ребёнка.
— Эх! Вот она, жития! — припомнил Тихон своего палатного друга. — Не веришь в меня, нет? А я все переиначу, посмотришь!
Посуду в кармане он слышал на ощупь, деньги тоже были. Он повернулся и пошёл. Ольга Ивановна хотела стать на его пути, крикнула надорванно: — Тиша! — но он бросился бегом между нар, и позади него беспокойно колыхнулась занавеска.
Он отправился на берег и запил. В своём старом логове — под сваями пакгауза, на рогожах и мешках, он нашёл понимание и чувство, которых ему не хватало: соартельники жалели батю, одни — говоря, что всё равно он не жилец на белом свете, другие — обнадёживая, что всякая болезнь должна сплоховать перед винным паром.
Опухший, полуголый, он бродил по берегу, появляясь на пристанях, на взвозах, и как-то раз забрёл в ночлежку, принеся в ладони гостинцы Аночке — две маковки в палец величиной. Он был мирно настроен, но нёс околесицу, больше всего — об артистах, с которыми будто бы был заодно и в то же время — держал их в руках. То вдруг он принимался доказывать первому встречному, что благородство не позволяет ему умереть попусту, то грозил, что потребует за свою шкуру дорогую цену, и, наконец, опять убежал из дому, скитался и пропадал бог знает где, пока неугомонный огненный дух тоски не привёл его к Пастухову.