- В пятом, в пятом! Под креслом, видите?
- Дайте свет! Свет в зал!
Все уже разглядели белое пятно в самой середине ряда и, обрадованные нежданным развлечением, с возгласами и шумом стали сходиться в кольцо.
- Ага-а! - прогудел кто-то утробным басом.
- Ага-а! - ответили ему на разные голоса.
- Ага-а! По-па-лась! - прогремели все ужасающим хором.
Потом громкий хохот взмыл в отзывчивую высоту зала, и толпа повлекла к выходу пойманную жертву.
- По-па-лась! - кричала и вопила, забавляясь, веселая орава, не размыкая плотного кольца, а так и втискиваясь в узенькую дверь, которая вела из зала на сцену.
- Не вижу ничего смешного, господа! - ершился режиссер, пытаясь раздвинуть кольцо и заглянуть - что оно скрывает.
- Что там такое? Что?
Тогда актеры разом стихли, расступились, и перед ним возникла девочка, крепко зажавшая ладошками лицо, с белесой косичкой, в платьице по колено, с свалившимся на одной ноге красным шерстяным чулком.
- Кто это? - воззвал оскандаленный режиссер.
- Да ведь это Аночка! - растроганно сказала старая актриса.
- Это наша Аночка! - заговорили и завосклицали актеры. - Аночка, наша побегушка! Курьер-доброволец!
- Все равно, кто бы ты ни была, - произнес нетерпимо режиссер, - тебе не дано права нарушать порядок. Театр - это не игрушка. Запомни.
Он хлопнул в ладоши и отвернулся:
- Начали, господа, начали!
- Вот теперь у нас тонус! - одобрительно протянул трагик, отправляясь с другими актерами на сцену.
Цветухин подошел к Аночке. Она все еще не в силах была оторвать от лица руки и стояла недвижимо. Плечики ее изредка вздергивались.
- Да ты, никак, плачешь? - спросил Егор Павлович, нагибаясь и обнимая эти ее остренькие дергавшиеся плечики. - Ну что же ты, озорная, ведь это на тебя не похоже. О чем ты, а?
Он отвел ее в сторону и, присев на чугунную ступень лестницы, поставил у себя между колен.
- Что ты, а?
Взяв ее руки, он тихо развел их. Лицо ее не отличалось от белобрысых волос, даже губы побелели, точно она окунулась в студеную воду.
- Ну что с тобой?
- Испугалась, - безголосо пролепетала она.
Он улыбнулся, глядя в ее тяжелые, большие глаза, промытые плачем до глубокой, сверкающей синевы. Он погладил и похлопал ее по спине.
- Ах ты сирена!
- Я не сирена, - отозвалась она сразу.
- Разве помнишь?
- Помню.
- То-то что помнишь, - усмехаясь, качнул он головой и, немного подумав, добавил: - Я тоже помню.
Он посмотрел прочь словно недовольным, взыскательным, осуждающим взором.
- Послушай, - спросил он, сильнее сжимая Аночку коленями, - скажи-ка мне одну вещь. Зачем ты вертишься тут у нас?
Она не ответила.
- Ну, что же ты, словно воды в рот набрала, - говори.
Она уткнула подбородок в грудь.
- Тебе учиться надо, а не лазить тут, как мышонку. Ну, что молчишь?
- Я, может, у Веры Никандровны жить буду, она меня учить будет, буркнула себе в грудь Аночка.
- И сюда бегать перестанешь, да? Ну, что опять замолчала? Может, мне за тебя сказать, а? Сказать? Ну, ладно, я скажу. Уж не актрисой ли ты хочешь быть, а? Угадал?
Он подсунул палец под ее подбородок и с силой приподнял упиравшуюся голову.
Все лицо Аночки покрывал темный румянец, она смотрела на Егора Павловича в отчаянном испуге. Вдруг, наклонившись к нему, точно падая, она почти прикоснулась к его щеке, но отпрянула, вырвалась из его колен и, перескакивая через раскиданную вокруг бутафорию, без оглядки побежала.
Она схватила на бегу свою одежку, кое-как набросила ее на плечи и выскочила на улицу. Обежав весь театр, она оглянулась, словно надо было увериться, что ее никто не догоняет. Она оделась, обвязала голову платком, подтянула свалившийся чулок. Успокоившись, еще раз осмотрелась и тут как будто впервые увидела этот огромный голубовато-серый дом, в который она бегала, сама не зная - ради чего.
Дом высился один посредине белой нетронуто-чистой площади со своими большими глухо закрытыми дверями, висевшими подряд, как ни в каком другом доме. Широкий балкон прикрывал эти необыкновенные двери, поддерживаемый чугунными столбами, и на каждый столб были надеты, точно согнутые в локтях руки, парные фонари. Высоко над балконом начинались крыши - узенькая, над ней пошире, потом еще шире, - много разных крыш, - одни похожие на козырьки, другие вроде поясков, а самая верхняя - как громадный зонт. Все они были ровно засыпаны снегом, и от этого весь дом казался ясным-ясным, как нарисованный на глянцевой бумаге. Это был, наверно, самый большой дом из всех, которые видела Аночка.
Она пошла прямо через площадь, по снежному полю, высоко поднимая коленки, оставляя следы больших - с маминой ноги - башмаков, и, дойдя до середины поля, оглянулась еще раз и посмотрела на дом издалека и решила окончательно, что это самый большой дом. Потом она еще немножко подумала и еще решила, что этот дом самый красивый.
Больше она не оглядывалась, а, перейдя площадь, пошла таким шагом, каким идут взрослые люди, знающие, что их ожидают неотложные дела и обязанности.
1943-1945
ПРИМЕЧАНИЯ
Трилогия - "Первые радости", "Необыкновенное лето", "Костер" (этот роман остался незаконченным, опубликованы первая его книга и некоторые главы второй) - занимает особое место в творчестве Конст. Федина...
Заставляя героев романического цикла, основные из которых проходят через все повествование, действовать и мыслить в поворотные моменты более чем тридцатилетнего отрезка русской истории, писатель вглядывался вместе с тем и в разные периоды собственной биографии, выводил уроки из долгого по времени жизненного и творческого развития. Воистину читателю был предложен как бы цикл художественных итогов.
Работа над трилогией, если вести счет от возникновения замысла, продолжалась более сорока лет. После смерти К.А.Федина (июль 1977 г.) в его архивах и на рабочем столе осталось большое количество набросков, эпизодов и сцен второй книги "Костра", которые должны были открыть для нас окончательно взаимосвязь, соотнесенность и цельность многотомного ансамбля.
Художественный цикл Федина построен своеобразно. Каждый из романов относительно самостоятельное произведение со своим сюжетом, особенным жанровым рисунком и складом композиции, отличающимся от других. Каждый из них можно читать и отдельно, независимо от предыдущего и последующего. И вместе с тем романический цикл явно распадается как бы на две "серии", разграниченных между собой и более значительным промежутком по времени действия (двадцать два года!), и различием большинства персонажей.