— Вы к нам? — спросила женщина.
— Да. Разрешите, — сказал Цветухин, открывая тёмную, такого же вороного отлива, как шляпа, шевелюру, так что было похоже, что он сменил одну шляпу на другую.
— Мы — познакомиться. Посмотреть, как вы живёте.
— Некуда и посадить вас, господа. Хоть сюда вот пожалуйте, — всполохнулась женщина и вытерла фартуком край нар. — Подвинь ногу-то, — сказала она мужику.
Осматривая угол и вдруг отдуваясь, как в бане, Пастухов проговорил с таким небрежно-безразличным видом, будто он давным-давно знаком и с этим углом, и с этими людьми и состоит с ними в совершенно приятельских отношениях:
— Эфиры у вас очень серьёзные. Мёртвых выноси.
— Окна мыли — все простудились, теперь сквозняков опасаются. Народ все простылый, уж каждый непременно чем-нибудь хворает. И зиму и лето живём в стоячем воздухе.
— Любопытствовать на бедность пришли? — вдруг хрипло спросил мужик.
— Да, познакомиться с бытом и положением, — ответил Цветухин, деликатно заминаясь.
— В таком случае позвольте представить семейство Тихона Парабукина, — прохрипел мужик, не меняя позы, а только заболтав спущенной ногой в широкой, точно юбка, посконной синей штанине и в лапте. — Мадам Парабукина, Ольга Ивановна, труженица, дочь Анна, своевольница, сын Павлик, шести месяцев от рождения, и вот он сам Тихон Парабукин, красавец сорока лет. С кем имею честь?
Пастухов мелко помигал и стал разглядывать Парабукина в упор странным дымчатым взглядом небольших своих зеленоватых глаз, клейко-устойчивых, неотвязных. Цветухин не выдержал молчания.
— Мы хотим ближе изучить ваше положение. То есть в ваших интересах, в интересах бедного класса.
— Не туда адресуетесь. Мы — не бедный класс. Мы, так сказать, временно впавшие, — сказал Парабукин, — впавшие в нужду. Дочь моя, по наущению матери, повторяет, что её отец — крючник.
— Крючник и есть, — вмешалась Ольга Ивановна, — что это? — И она толкнула ногой валявшееся на полу кожаное заплечье — принадлежность всякого грузчика.
— Извините. По сословию — никогда. По сословию я человек служилый. И живу, как все служилые люди, — семьёй, в своём помещении, со своим входом. Вот возьму — воздушный звоночек проведу и медную карточку приделаю к занавеске, как на парадном, чтобы все понимали.
— Очень интересно вы говорите, — небрежно сказал Пастухов и присел на вытертый край нар. — Послушайте меня. Вы человек с образованием и поймёте, что я скажу. Мы не какие-нибудь благотворители, которым делать нечего. Мы актёры. Играем в театре. Понимаете?
— Так, так, — отозвался Парабукин и аккуратно спустил с нар другую ногу.
— Мы просим вас показать нам выдающихся людей ночлежки. Ну, этаких львов, о которых бы по всей Волге слава шла. У вас, наверно, есть свои знаменитости?
— Львы-то? Львов нет. Собаки есть. Собак вам не требуется? — спросил Парабукин и, опустив голову, помолчал. — А скажите, кустюмы вы покупать не будете? Для театра.
— Что, продаёте?
— Не желаете ли? — предложил Парабукин, защипнув кончиками пальцев обе свои широченные штанины и потряхивая ими на вытянутых ногах.
— Нет, кустюмы мы не берём, — серьёзно сказал Пастухов.
— Ну, что же, может, пожертвуете толику на сооружение храма во имя преподобной великомученицы Полбутылии? — поклонился Парабукин.
— Это — пожалуйста. Чем будете закусывать?
— Поминовением вас за здравие. Спасёт Христос, — опять поклонился Парабукин, и на этот раз много ниже, так что кудри свисли до колен.
Пастухов долго шарил по карманам своих лёгких и пышных одеяний, а хозяева угла ждали, что он там найдёт, следя за ленивыми и великолепными его движениями.
— Послушай, Егор, — с крайним удивлением и тихо сказал Пастухов, — оказывается, у меня нет ни копейки!
Парабукин торжествующе хмыкнул.
— Узнаю папашу. Точь-в-точь.
— То есть какого папашу? — недовольно выговорил Пастухов.
— Вашего папашу, покойного Владимира Александровича, господина Пастухова. Он всю жизнь забывал деньги дома. Подойдёшь к нему: Владимир Александрович, выручите рубликом на лекарство. Он вот этак приложит пальчик к фуражке: извините, братец, скажет, портмонет дома оставил.