У открытой калитки школы стоял юноша в двубортной куртке технического училища, надетой на белую ластиковую рубашку с золочёными пуговками по воротнику.
Увидев застращанную девочку и гнавшегося за ней крючника, он посторонился и показал на калитку. Аночка с разбегу юрко перескочила через порог во двор, а он сразу стал на прежнее место, загородив собой калитку.
Парабукин задыхался, голова его дрожала, кудри переливались на солнце спутанным клоком выгоревшего сена, полнощёкое бледное лицо лоснилось от пота.
— Пусти-ка, ты, техник, — выдохнул он, протягивая руку, чтобы убрать с пути нежданное препятствие.
Нельзя было в этот момент проявить нерешительность — так жаден был разгон, так кипело стремление Парабукина схватить почти настигнутую и вдруг ускользнувшую девчонку.
— Убери руки, — спокойно и негромко выговорил юноша.
— Ты кто такой?.. Распоряжаться…
— Я здесь живу.
— А мне черт с тобой… где ты живёшь… Пошёл с дороги… Это моя дочь… Что ты её прячешь?
— Все равно кто. Во двор я тебя не пущу.
Парабукин отставил назад ногу, вздёрнул рукав и замахнулся.
— Попробуй, — сказал юноша так же спокойно, только пожестче.
Жёсткость проступала во всем его крепком, уже по-мужски сложившемся теле. Он был невысок, даже приземист, из тех людей, которых зовут квадратными: угловато торчали его резкие плечи, круто выступали челюсти, прямые параллельные линии волос на лбу, бровей, рта, подбородка будто вычерчены были рейсфедером, и только взгляда, может быть, коснулась живописная кисть, тронув его горячей тёмной желтизной. Он не двигался, уткнув кулаки в пояс, закрывая калитку растопыренными локтями, и в поджаром, сухом его устое видно было, что его нелегко сдвинуть с места.
Парабукин опустил руку.
— Откуда ты такой, сатаненок!
Извозчик осаживал не успевшего распалиться подтанцовывающего рысака. Цветухин соскочил на тротуар.
— Сколько вас против одного? — с презрением метнул на него взгляд Парабукин. Он все ещё не мог отдышаться. С нетерпением, злыми рывками он раскатал засученный рукав, словно объявляя капитуляцию.
— Скандал не состоялся, — проговорил Цветухин. — Стыдно всё-таки отцу запугивать ребёнка. Так я думаю.
— Позвольте мне, господин актёр, наплевать, как вы думаете, — ответил Парабукин, вытирая рукавом лицо и в то же время делая нечто вроде книксена. — Другого полтинника вы мне не пожертвуете, нет? Или, может, пожертвуете? Похмелиться человеку надо? Требуется, спрашиваю, похмелиться, а?
— Видите вон голубой дом, — спросил неожиданно Цветухин, — вон, угловой, в конце квартала?
— Это Мешкова-то?
— Не знаю чей…
— Я-то знаю: Мешкова, нашего хозяина, которому ночлежка принадлежит.
— Ну, вот рядом флигелёк в два окошечка. Зайдите сейчас туда, я дам опохмелиться.
— Это что же… на самом деле?.. Или шутите?
— Ступайте, мы сейчас туда подъедем.
Улыбается ведь иногда человеку фортуна, и, пожалуй, как раз когда он меньше всего может рассчитывать на улыбку! Эта надежда бесхитростно осветила лицо Парабукина, и, глянув на молодого человека, он махнул рукой снова вполне благодушно.
— Повезло тебе, техник, благодари бога.
— Вот что я благодарю, — сказал юноша и оторвал от пояса кулаки.
Цветухин, распахивая накидку, шагнул к нему.
— А я хочу отблагодарить вас за смелый поступок. Я Цветухин.
— Извеков, Кирилл.
В рукопожатии они ощутили сильную хватку пальцев друг друга и мгновенно померились выдержкой.
— Ого, — улыбнулся Цветухин, — вы что, гимнастикой занимаетесь?
— Немножко… Я вас узнал, — вдруг покраснел Кирилл.
— Да? — полуспросил Егор Павлович с тем мимолётным, по виду искренним недоумением, с каким актёры дивятся своей известности и которое должно означать — что же в них, в актёрах, находят столь замечательного, что все их знают? — Вы поберегите девчоночку, покуда ей угрожает родитель, — с деликатностью переменил он разговор. — Славная девчоночка, правда?
— Я отведу её к нам. У меня мать здесь учительницей.
Они распрощались таким же стойким мужским рукопожатием, и Кирилл с увлечением посмотрел вслед пролётке, пока она отъезжала к мешковскому дому. Потом он вошёл во двор.
У забора, в жёсткой заросли акаций, сидела на земле Аночка. Обхватив колени и положив на них голову, она неподвижно смотрела на Кирилла. Грусть и любопытство больших глаз делали её взор ещё тяжелее.
— Что, испугалась?
— Нет, — ответила Аночка. — Папа ведь меня не бьёт больно. Он добрый. Он только постращает.