В романе «Первые радости» — сложная обстановка после поражения первой русской революции, когда в условиях разгула реакции нарастала новая революционная волна, когда народные массы готовились к новым боям. Взаимоотношения людей, судьбы их определяет не застой безвременья, как об этом писали многие литераторы, а подспудное, но чрезвычайно бурное движение революционных сил, когда, казалось, все находится «в ожидании резкой, спасительной перемены».
Это ожидание «перемены» передано и в картинах природы, на фоне которой, как уже было сказано, развиваются события.
«По-прежнему земля источала удушающий зной, и по тонким, словно замершим в мольбе, пышным цветочкам молодых деревцов видно было, как томится изнуренная природа и ждет, ждет перемены». Зной, предгрозье сопровождают столкновения, встречи, переживания героев.
Главный герой романа Кирилл Извеков — волевой, революционный характер всегда и при всех обстоятельствах. И прежде всего он узнаваем по этой примете, которая так пластично выражена в прямых линиях его бровей, рта, подбородка, в горячей желтизне глаз, в твердой, волевой его походке.
…Старинный губернский город царской России. 1910 год. По улице мчится испуганная девочка, за ней гонится пьяный галах могучего телосложения. У открытой калитки одного из домов стоит юноша, ученик технического училища. Увидев девочку, он посторонился и рукой показал на открытую дверь. Девочка мгновенно юркнула во двор, юноша водворился на прежнее место, загородив собой калитку. Пьяный галах — известный в городе крючник Парабукин. Девочка — его дочь Аночка. Разгневанный неожиданным препятствием, галах поднял руку и замахнулся на юношу. Но тот «не двигался, уткнув кулаки в пояс, закрывая калитку растопыренными локтями, и в поджаром, сухом его устое видно было, что его нелегко сдвинуть с места.
Парабукин опустил руку.
— Откуда ты такой, сатаненок!»
В жесте, интонации юноши, во всем его облике видны стойкость, внутренняя сила, непоколебимая убежденность в необходимости защищать угнетенного, обиженного человека. Могучий галах, который одной рукой мог бы уложить юношу на обе лопатки, был покорен силой этой убежденности. Так состоялось первое знакомство читателя с Кириллом Извековым.
Пока еще юноша, ученик технического училища, он уже становится участником великих дел — революционного переустройства жизни. Он только-только вступил на этот большой путь и потому задает себе вопросы: «Чего я хочу? Кем я буду? Что главное в жизни?»
И как ответ на эти вопросы ему снится символический сон.
«Ему чудилось, что он передвигает, перестанавливает необыкновенно большие массы веществ: река поднималась его рукою вверх и текла в небо; снежные сугробы облаков направлялись в коридор бездонного опустевшего русла; черные дубы устанавливались по берегам в аллею; по аллее катилась беляна, с громом разматываясь, как невиданных размеров клубок, и оставляя позади себя ровно вымощенную янтарными бревнами дорогу».
Да, этого юношу ждут большие дела, он будет передвигать, перестраивать жизнь на новый лад. А пока он собирает силы, проверяет себя, пристрастно себя допрашивает, чтобы верным и крепким шагом идти по этому столь желанному пути.
Кирилл Извеков стоит в центре не только «Первых радостей», но и второго романа — «Необыкновенное лето».
Все людские судьбы, чувства, страсти будто магнитом притягиваются к Кириллу Извекову, представителю нового поколения большевиков-революционеров. Живой, очистительный ветер грядущего врывается вместе с ним и в старозаветный уклад жизни купца Мешкова, и в модернизированный дом дельца Шубникова, и с особой силой в «алтарь искусства», охраняемый писателем Пастуховым и актером Цветухиным.
Цветухин чувствует, что в искусстве надо искать, что «зритель переживает только то, что пережито сценой». У него смутная, неоформленная, беспокойная потребность деятельности на пользу людям, ощущение своей ответственности перед зрителем. Он как бы репетирует «страшно интересную роль», которая созревает из музыкальных и поэтических находок и воплощается в «телесную силу, в мускулы, пригодные для победы над любой волей». Но что это за воля и почему, во имя чего ее надо побеждать, он не знает.
Образ драматурга Пастухова более противоречив. Так, вспоминая Бальзака, он справедливо утверждает, что природа искусства заключается «в качестве воздействия произведения художника, а не в качестве выделки самого произведения». Он прав и тогда, когда говорит о величайшем значении воображения и о родном брате воображению — высоком даре предвидения. И в то же время Пастухов полагает, что искусство лишено этого дара предвидения, что «воображение не может предугадать ничего», что оно «берет все, без отбора». И больше всего он не прав, когда говорит, что «пророки», умеющие отбирать и предвидеть, лишены воображения.