А тогда, вначале… Как все тогда было трудно! Ведь и в Цюрихе ее не хотели принять в университет.
— Женщина-студентка — явление еще небывалое. Поэтому вопрос о зачислении не университетский, а государственный. Все, что я могу сделать, это просить господ профессоров терпеть вас на лекциях, — сказал ректор. — Да, только терпеть! — повторил он.
А потом ей сообщили письменное решение:
«Принять мадемуазель Суслову в числе студентов потому только, что эта первая попытка женщин будет последней, явится исключением и избавит комиссию от решения подобных вопросов в дальнейшем…».
«Нет, господа профессора, — думает Надя. — Плохо вы знаете нас, женщин. Мы из упрямого племени. Вы видели лица этих девушек, которые приходили ко мне сегодня? А их глаза? В них твердость и решимость. Эти девушки не отступятся от своей цели. Как и многие другие».
Обмакнув перо в чернильницу, Надя написала в дневнике: «Ох, как они ошибаются, мои седовласые и лысые коллеги! Они еще не знают нас, русских женщин! Я первая, но не последняя! За мною придут тысячи!»
ГЛАВА X
Снег, снег… Крупными хлопьями падает на землю, кружит метель. Совсем занесло село Волок, худые, кособокие крестьянские избы, плетни, дворы. Только барский дом на горе стоит, красуется, большой, двухэтажный, на двадцать две комнаты, с флигелями, пристройками, амбарами, оранжереями. Это имение богатого псковского помещика Луки Ивановича Кушелева.
На крыльцо легко взбежала девушка. Тонкие черты лица. Чуть припухлые яркие губы. Глаза большие, искрятся, брови вразлет.
— Как славно я покаталась на саночках, с горки съезжала, — говорит она матери, снимая шубку.
— Ну, вот и хорошо. Грейся. Скоро будем обедать.
Комната обставлена богато. Саксонский фарфор, серебро. Горят свечи в канделябрах. В печке уютно потрескивают дрова. Седоватая, но еще не старая женщина что-то вяжет, постукивая спицами.
— Барыня, там баба к вашей милости, — говорит, входя в комнату, горничная.
— Какая баба?
— С краю деревни живет, девочка у ней хворая.
— Пусть войдет.
Вошла крестьянка в лаптях, в сером зипуне. Повалилась в ноги.
— Матушка-барыня. Не оставь. Спаси ради Христа. Ребеночек захворал, погибает.
Женщина на коленях поползла к барыне, стараясь поцеловать ей ноги.
— Что ты, что ты, не надо. Иди домой, голубушка. Я приду, полечу, как смогу.
Все в деревне любят жену покойного помещика Кушелева, Наталью Егоровну, любят за добрый нрав, за то, что не гнушается зайти в мужицкую избу. А Кушелева, самую память о нем ненавидят. Лют был и на расправу скор. Редкий день из конюшни не слышно было стонов. Пороли за провинности и без провинностей. Не сдал вовремя недоимки — порка. Забрела телка в барскую усадьбу — порка. Узнает, что девушки без его ведома ходят в лес собирать ягоды — велит травить собаками. Не сумел быстро сдернуть шапку с головы при встрече с барином — сдаст в рекруты.
Первая жена Кушелева, не выдержав жестокости мужа, забрала троих дочерей и уехала совсем в Петербург. Однако на лето дети приезжали в Волок.
Кушелев взял к ним гувернантку, молодую девушку родом из Курляндии. Девушка была тихая, скромная. Но не боялась заступиться за крестьян — не раз отводила от них тяжелую руку барина.
Она вела хозяйство в имении. Знала медицинскую науку — была сестрой милосердия.
Кушелев предложил ей остаться в Волоке. Сначала она не соглашалась. Плакала. Потом покорилась.
Вскоре у нее от Кушелева родился сын, потом дочь. Наталья Егоровна растила детей и все печалилась — кто они, ее дети — незаконнорожденные. Не будет им признания в обществе, не достанется наследства. И будут они по свету мыкаться, как она, в горе и нужде.
А Лука Иванович лютовал по-прежнему, издевался над крепостными.
В одну темную осеннюю ночь с топорами и вилами двинулись крестьяне к барскому поместью. Сжечь усадьбу, убить окаянного тирана — а там хоть на каторгу, хуже не будет.
Первой их увидела Наталья Егоровна. Выскочила в сени. За подол держится девочка, глаза большущие, черные.
Наталья Егоровна упала на колени.
— Опомнитесь. Что вы делаете! Пожалейте детей своих. Посадят вас за решетку, сгноят в остроге.
— Нет больше нашей моченьки. Порешим ирода.
— Разойдитесь по домам. Я поговорю с барином. Послушайтесь меня. Так будет лучше.
Опустили крестьяне топоры. Потоптались на месте. Простая русская душа незлобива, отходчива. Может, так правда будет лучше. Пусть поговорит — не раз она выручала их.
Разошлись крестьяне по избам.
А за дверью стоит Лука Иванович белее мела. Губы трясутся. Знает он не один случай и в их губернии, когда мужики убивали помещика.
— Спасла ты меня. Век не забуду, — говорит он Наталье Егоровне.
Знал он горькие думы Натальи Егоровны о детях и решил сделать ее своей законной женой, тем более, что первая жена уже умерла.
К детям выписали учителей, воспитателей, учили их и музыке, и французскому, и немецкому.
Когда старшему сыну Александру исполнилось одиннадцать лет, а Лизе восемь, Лука Иванович умер.
Вскоре Александра отправили в Петербург учиться. Лиза осталась с матерью.
— Что задумалась, мама? Пойдем к этой женщине, — говорит Лиза. — Я с тобой пойду.
— Хорошо. Так ведь будем сначала обедать.
— Я не хочу. Пойдем скорей.
Они одеваются и выходят из дома.
— Прикажете запрячь лошадей? — спрашивает кучер.
— Нет, не надо, — говорит Наталья Егоровна.
На краю села стоит избенка. Прелая солома осталась только на половине крыши. Единственное оконце затянуто бычьим пузырем. В избе смрадно, душно. Печь топится по-черному, без трубы. Потолок и стены покрыты сажей. Сквозь дым едва виден огонек лучины. Коза лежит тут же на подстилке. У печи возится женщина. Увидела барыню, засуетилась.
— Матушка, заступница ты наша, — припала опять к ногам.
— Не надо, не надо. Покажи ребенка.
На печи, завернутая в тряпье, лежала девочка лет пяти.
Рот приоткрыт, глаза закатились, лицо так и пышет жаром. Наталья Егоровна склонилась к ней, осматривает.
— Простудили сильно. Я пришлю порошки. Что ты есть ей даешь?
— Тюрю, — говорит женщина.
Страшный, черный, похожий на кусок глины хлеб, с торчащими из него соломинами, лежит на столе.
— Кору мелем, мякину да чуток муки примешиваем. Только не ест она, все пить просит.
— Я пришлю муки, сахара, — говорит Наталья Егоровна.
Лиза выходит из избы подавленная. Она как автомат идет к дому, садится за обед.
— Ну, что ты, Лизонька, — говорит мать. — Поправим девочку. Я велю еще маслица послать.
— Ох, мама! Может, и поправится девочка. А другие? Сотни и тысячи. Ведь все мужики живут так.
Наталье Егоровне жаль дочь. Все бы отдала она, чтоб не печалилась Лизонька. Пусть живет легко и весело. У нее-то была грустная молодость. Не привелось узнать и любовь.
— Лизонька, я положу деньги в банк и велю на них открыть приют. Пусть живут там дети, которые без матерей и отцов и у которых семья бедная.
Лиза обнимает и целует мать.
— Золотая ты у меня. Давай откроем приют. И все же это не решает вопроса. Наверное, нужно что-то другое…
Лиза уходит в свою комнату. Она садится в кресло-качалку. Пытается читать. Но мысли упрямо возвращаются к одному и тому же. Почему так происходит? Почему одни люди живут богато, в роскоши, а другие умирают от нужды?
Вот у них большое имение, в столице огромный дом. Лучшее петербургское общество съезжается к ним. Балы, маскарады… А крестьяне? Что остается в жизни им? Черная изба и хлеб из мякины?
Лиза не знает, что и как, но нужно что-то делать…
Она перечитала много книг в богатой кушелевской библиотеке. Французские романы, Диккенс… И философские книги, исторические… Все видят нищету, мечтают о равенстве. Но никто не пишет, как этого добиться.