Гольденвейзеры
Особенно я помню во время наших болезней дедушку, маминого отца. Дедушка всегда приходил к нам через день утром, часов в двенадцать. Он буквально обожал нас, своих единственных внуков, и мы его тоже нежно любили. У него было странное отношение к болезням: он их попросту не признавал (хотя сам в течение многих лет был тяжело болен сердцем). Когда он еще в передней узнавал о том, что мы больны, он начитал кричать на маму: "Опять ты придумала эти болезни!" и по-настоящему сердился, так что мы даже с некоторой опаской ждали в эти дни его прихода.
Как сейчас слышу его медленные, тяжелые шаги по лестнице и по передней, вижу его фигуру, которая входит в широкие открытые двери столовой, полный, уютный, тоже со своим особым привычным и любимым запахом. Мы не можем дождаться того, чтобы он согрелся с мороза, усаживаем его на диван в маленькой комнате и оба сразу забираемся к нему на колени. Все знакомо до злейших подробностей и все-таки все интересно каждый раз рассматривать: лысину дедушки, его пушистые белые бакенбарды, белый жилет с узорами, цепочку от часов, украшенную брелками, зеленые выпуклые или белые перламутровые запонки на крахмальных манжетах.
Дедушки полный, колени его разъезжаются в стороны, и мы сидим каждый на своем колене, обняв его за шею. Он начинает рассказывать нам сказку про зайчика-куцепенодика, всегда одну и ту же, которую нам не надоедает без конца слушать. Дедушка каждый год возил нас на извозчике в центр, на Кузнецкий мост или в Столешников переулок, фотографировать. Чуть ли не все наши фотографии, кроме любительских, были затеяны им и сняты на его деньги.
Летом 1914 года дедушка, как всегда поехал в Наухейм на обычный свой курс лечения. Начало войны застало его за границей. Как старик он не был задержан, но ехать ему в Россию пришлось кружным путем через Швецию. Некоторое время от него не было известий и мама, так же как ее братья и Таня, очень волновалась. А через два года, тоже летом, он тяжело умирал от сердца. Дедушка жил у дяди Шуры в большой квартире на Пречистенке, где у него была своя комната. В ту весну мы никуда не поехали, так как мама не могла уехать от умирающего отца и каждый день ходила к нему на несколько часов. Мы тоже несколько раз навешали дедушку. Последний раз мы были у него в Сережины именины 5 июля, накануне его смерти. Он сидел в кресле в полном сознании. Встретил нас очень ласково и говорил с нами, поздравлял Сережу с именинами. Мы пробыли у него недолго.
С болезнью дедушки для меня связался уголок садика возле особняка в Мертвом переулке на углу Староконю-шенного, сплошь покрытый в тот год желтым ковром одуванчиков, мимо которого нам приходилось проходить каждый раз, когда мы шли на Пречистенку.
Мы были в саду возле гамака с папой, когда мама пришла от дяди Шуры, где только что умер ее отец. Мне было тогда восемь лет, но я очень хорошо поняла значение этого события и, сидя на гамаке, горько плакала.
Родители взяли нас на похороны дедушки. Не помню, были ли мы на панихиде дома. Но службу в церкви Успения на Могильцах помню очень хорошо. Тогда я в первый раз видела мертвого человека. Мне совсем не было страшно, только очень жалко. Я поцеловала холодную руку дедушки и все время смотрела ему в лицо. Меня очень поразило зрелище горя близких людей. Помню, как потрясло меня лицо дяди Шуры, стоявшего на коленях, а также слезы Параши, которая отошла к окну в церкви и рыдала, закрыв лицо руками.
На кладбище нас не взяли. Мы только прошли за гробом немного по улице, и кто-то увел нас домой. Помню, что мне ужасно жали башмаки, так что я еле шла. Как я узнала лет через десять после того от мамы, папа не хотел, чтобы мы попали на кладбище, потому что там была могилка нашего маленького брата Шушки, о котором нам не рассказывали.
Довольно часто приходили к нам мамина старшая сестра Таня, которую мы в детстве звали "тетя Адя", и жена дяди Шуры тетя Аня. Обе они иногда приходили по будням вечером и сидели с мамой в столовой.