Выбрать главу
Прошли года. Веселый полдень мая. Из окон льется радиомаяк. Иду, бреду по городу, хромая, Блестит на солнце лысина моя. Зашел в когиз на свежие журналы: А! Это вы, знакомые места! По всей обложке синие каналы И хлопковые горы в пол-листа. Перелистнул… Сибирские просторы! Вон трактора вверху едва видны, А наискось — лоснящиеся горы, Поставленной на ребра целины.
Дают ребята! И в жару и в стужу! Но и Урал не глушь и не дыра! И мой станок работает не хуже, Чем земснаряды их и трактора. Таков наш век. Размашистый и жаркий. Куда ни глянешь: лето ли, зима Сметаются старинные хибарки И громоздятся новые дома. Сначала все похоже на руины, Потом на крепость древнюю,                                             потом В стекло оденут окна и витрины, И смотришь: мигом ожил новый дом, Асфальт покрыл дорожную мякину, На солнце брызнул радужный фонтан, И в новом сквере волосы откинул И вынул кисти новый Левитан.
Скользит машин шуршащая лавина, И широко и вольно дышит грудь… Недаром же от Волги до Берлина Кровинками мы вымостили путь.
Но, побродив по новому кварталу, Ты до музея, друг мой, доберись. Там присмотрись к помятому металлу И к побуревшей ткани присмотрись. Пройдись по залу шумному когда-то, Вздохни перед портретом от души, Фамилии, названия и даты, Не поленись, в блокнот перепиши. Потрогай шашку. Дрогнувшей рукою Гремучие наручники открой… …В старинном доме явственно такое, Что в новом забывается порой.

Л. СМЫСЛОВ,

научный сотрудник Челябинской плодоовощной станции

ЛЕСА СМОЛЕНСКИЕ

Лесное озеро-малютку ветер никогда не горбатил волной. Тихие воды лежали зеркалом. Днем в них кудрявились березы, ночью, соря звездами, бездонно плыл Млечный Путь.

На берегу озера, у ключа, где каждый год собирались незабудки, стоял потемневший от времени домишко, приземистый, пузатый, в одно окно, с крутой, высокой крышей, покрытой темно-зеленым мхом. В этой избушке «на курьих ножках» доживал жизнь Иван Андреевич Шур. Здесь он родился и вырос. Та поросль, что встречала первый восход вместе с ним, сейчас закрывала небо. Долго и тихо жил лесник. Ни военные вихри, ни голод, ни тяжкая нужда не заглядывали сюда. Только в смутное время перед революцией, когда трещал русский фронт, светились в этих глухих местах артельные костры солдат-дезертиров.

Сорок первый год всколыхнул бирюзовую гладь вод пенистыми столбами, сердце старика ненавистью. Долгие два года не сходил с тайных троп старый лесник. Темное пятнышко обреза, покачивающееся в дрожащих руках, смотрело сквозь ветви без устали — кровь за кровь. Были и свои личные счеты. Невдалеке от домика, среди плакучих берез, лежал небольшой холмик. Старческие слезы, да росы омывали его.

Война кончилась. Холмик окружил венок из шиповника, по весне на нем голубели «анютины глазки», летом пестрила гвоздика, осенью никли махровые астры. Могила лежала безымянной: не было на ней ни имени, ни фамилии, ни эпитафии — ничего, кроме маленькой звездочки.

Я познакомился с лесником год назад: ловил рыбу на одном из озер. Со временем наше знакомство окрепло, мы стали друзьями. Домик Ивана Андреевича я навещал часто: у охотников и рыболовов всегда сезон, кроме того, была к старику и привязанность. По вечерам, когда я приезжал под воскресный день, мы пели, начиная обычно с любимой песни деда «Один паренек был калужский», вспоминали старое. О могиле я спросил сразу, как только позволили наши отношения. Иван Андреевич охотно рассказал все, что видел и знал, а чего не мог сообщить, дорисовал я.

…Невдалеке от озера, среди могучего бора, есть лысый участок, занявший немалую площадь. Это место выстриг пожар, разбушевавшийся перед самой войной. Сейчас старые раны старательно затягивала мужающая поросль, а что было ей не под силу, закрывали или высокая стена разнотравья или снежная целина.

На карте лесника гарь тянулась широким клином и именовалась двояко: одно название прежнее — «Бесштанка», другое — «Пятьдесят четыре». Последнее наименование и безвестная могила были связаны. Пятьдесят четыре — это был номер воинской части.