Я всегда любила деревья и тоскую по ним. Помню высокое дерево, оно одиноко росло у дороги, которая от поля сворачивала к саду за домом. Это был черный тополь (так называемая «Каролина») с толстым узловатым стволом и большими листьями. Его посадил мой дядя, когда был маленьким. Мне оно казалось мачтой сказочного корабля. Детьми мы часто играли под этим деревом в корабли, а возвращаясь с речки или еще откуда-нибудь, перед тем как идти домой, ложились под ним отдохнуть — чтобы прошла усталость и нельзя было догадаться о наших походах. Это дерево было для меня чем-то простым и величественным, вольным и мудрым. Как солнце, оно не менялось, и я не знала, когда оно родилось, и не могла даже подумать о том, что когда-нибудь оно умрет. Но вот как-то утром дедушка сказал, указывая на него палкой: «Это дерево уже мертвое».
Для меня его слова прозвучали как откровение. Я вдруг поняла, что я выросла, что я уже не девочка. Я поняла, что уже нет со мной ни прежних людей, ни даже снов. Я поняла, что уже давно никто не ложится под тополем посмотреть на облака, плывущие сквозь листву к неведомой стране. И мне стало так больно, как никогда. Это была резкая и сильная, но, думаю, благотворная боль.
Мой дед велел срубить дерево. Я влезла на каменную ограду у тополиной рощи и оттуда смотрела. Ствол подрубили топорами и обвязали канатом. Что-то великое и скорбное, почти мученическое было в нем. И в этой прекрасной смерти дерево ни на минуту не утратило ни своей осанки, ни своего величия. Стук топора гулко отдавался в утреннем воздухе, и с каждым ударом становилось все больней и легче. «Пусть, — сказала я себе, — так будет со всеми и со мной». Тогда я хотела одного — чтобы все беды, боль, горе и смерть пришли ко мне так же внезапно — в открытую, без долгих предисловий и лживых утешений. Если бы смерть или беда приходили к нам так, как они приходят к деревьям, мы бы никогда не старились.
Отлет
Улетали птицы, и это чувствовалось во всем — в воздухе и в отзвуках наших голосов. Мы то и дело убегали в овраг за домом и выкрикивали имена, слова, просто бессмысленные слоги. Все возвращалось к нам эхом, все, кроме птиц. Кайо, старый арендатор, редко разговаривал с нами. Но приходил день — всегда неожиданный, — когда он говорил:
— Сегодня птицы улетают.
И верно — птицы срывались с деревьев, с прибрежных кустов, полой и улетали. Помню, как они кричали и, взлетая, вспыхивали в последних лучах солнца, словно искры костра. Их бегство пугало — казалось, их гонит предчувствие, тень беды. Когда они кричали, дрожь пробирала от их голосов, когда летели молча, биение крыльев было таким завораживающе странным — будто огромные ресницы трепетали в вечернем воздухе.
Мне порой и сейчас это снится. И тогда кажется, что все застывает, даже время; все, кроме тех перелетных птиц, которые не возвращаются и во сне. Крестьяне говорят, что они летят ко дворцу Луны и Солнца, к теплу, покинувшему наши края, а может быть, ищут таинственное, далекое счастье, которого нам не понять. Но верно и то, что здесь, на этой потускневшей, будничной земле остаются продрогшие серые птицы, свыкшиеся с нищетой. И верно, что снова, как только повеет весной, птицы загалдят на крышах, на ветках черных тополей, в рощах, в садах. Но не те, что улетели. Те никогда не возвращались, тех мы никогда больше не видели.
Так улетает жизнь — негаданно, вдруг. Смотришь на человека и в какой-то миг, похожий на тот, узнанный Кайо, всегда неожиданный, замечаешь знак ухода. Как будто незнакомый голос говорит: «Сегодня».
Так улетает жизнь — внезапным всплеском крыла, стаей. И возраст не играет роли. Человек еще разговаривает, ест, смотрит по сторонам. Он занят делами, у него свои заботы, счеты, разговоры, печаль. Но жизнь уже не в них, жизнь уже начала свой потусторонний взлет — еще скованно, глухо. А человек как будто прикован к земле и одинок — как дерево с голыми ветвями на пороге зимы, у края бездонной ночи. Сам он может этого не знать, но знают те, кто видит его, говорит с ним. А он, должно быть, ловит, как мы ловили детьми, эхо своего голоса, канувшее в реку, в овраг. Невозвратное безошибочно узнается. Оно и в воздухе, и в словах, и в бессмысленных слогах. И тогда в счет не идут ни молодость, ни надежда.