— У них грязные башмаки, — глухо сказал Борха. — А идут не с кладбища. Где ж они его закопали?
Солнце резало глаза, и зеленым, алым, прозрачным отсвечивали осколки. Я чуть-чуть провела пальцем по острым, как ножи, краям. Глаза болели от света.
Сзади подошел Китаец.
— Спуститесь, прошу вас… Очень прошу…
Борха спрыгнул на землю. Солнце горело зеленым и алым в жестком оскале стены.
— Нальется ли виноград, как там, в поместье?.. — бесцветным голосом спросила хозяйка.
Китаец вынул муху двумя пальцами, бросил, и она ударилась о стену, оставив золотую каплю.
Уроки солнца
Гроз я не боялась. Мне нравилось слушать, как катится гром над селением от гор к морю. А ветра — боялась, и когда он только поднимался, я чувствовала его, словно какой-то зверек царапал когтями о стену. Я просыпалась. Зеркало сверкало в темноте, и мне мерещилось, что по комнате пробегает чье-то дыхание. Так пугали меня цветы, внезапно распустившиеся в здешних садах и огородах, словно они приоткрывали тайну злого и прекрасного царства, которое лежит под островом, под его землей.
(Как-то я попросила: «Сходим на речку», но Китаец сказал, что тут, на острове, никаких речек нет. Нет речек, нету речек! Только и было у меня хорошего, что посидеть у речки после обеда, или под вечер, или на утренней заре. Агавы, тростник, гладкие камни, точно маленькие каменные пляжи.)
За кузницей, за синей, стеклянной, неплотно прикрытой дверью, были цветы и грядки, и кузнечиха вечно возилась там. Она была толстая, и ей очень льстило, что Борха, а то и я, заходили к ней.
На острове я впервые увидела солнце, от которого трепетали цветы в саду у кузнеца. Пронзая туман, оно лилось огнем на венчики и медленно испарялось. Цветы тут были наглые. Я никогда не видела таких больших и ярких цветов. У нас — в высоких травах, в росе, под деревьями — росли маленькие дикие цветочки, лиловые, белые, робко желтые. А здесь они торчали прямо из камней и царили над всем: над светом, над воздухом. Я никак не могла поверить, что они растут из такой земли, да еще повсюду — на тропинках, на откосе, у нашего колодца, где красовалась голова дракона и лежали ржавые железки. Когда Борха объявлял перемирие, мы ходили к Гьему в кузницу, в его поросший цветами огород.
Через два дня после встречи с Мануэлем Борха повел меня в селение.
— Пошли в кузницу. Надо с Гьемом поговорить.
— Перемирие?
— Да.
Китаец поспешил за нами, и за спиной неприятно стучали его торопливые шаги. Он задыхался. «С бронхами неладно», — говорила Антония.
Гьем помогал отцу. Уже за квартал было слышно, как стучат их молоты.
Борха обогнал нас, вошел. Китаец положил мне руку на плечо:
— Сеньорита Матия, ведите себя прилично, — сказал он. — Очень вас прошу, не шалите.
Я покосилась на него — я всегда стеснялась, когда он так со мной разговаривал.
— Вы поймите, — не отставал Китаец. — Я ведь отвечаю перед сеньорой. Она не любит, когда вы водитесь с такими. Вам ясно, о чем я говорю?
— Ясно, — устало ответила я.
Но он продолжал с непонятным пылом:
— Вы безбожники, бессердечные… вы ничего не понимаете… Я не для себя, для нее, для матери. Я не хочу, чтоб она из-за меня страдала. Она совсем одна! Когда я поступил в семинарию, она научила попугая ходить взад-вперед, чтоб не так тосковать. Теперь я тут, но она не может вынести, когда ваша бабушка со мной сурова. Вам бы это понять, а вы не хотите. Вы — черствые, видит бог…
— Глупости какие! Ничего я не знаю, попугаи там всякие!.. Пожалуйста, не трогай меня.
Я говорила с ним зло и сама удивлялась. А может, мне стало страшно? Или что-то еще, уже почти незнакомое, пришло ко мне — скажем, печаль? Но сердце у меня сжалось, как там, в интернате, когда Горого лежал под подушкой.
Вышел кузнец в кожаном, исцарапанном переднике. Китаец улыбнулся:
— Можно в сад пройти? Детям захотелось…
— Ничего не натворите, а?
— Что вы, что вы! Вот дети…
Он показал на нас пальцем, и я увидела серебряное кольцо Антонии.