» Библиотека Наг-Хаммади » 5 кодекс » (Первый) Апокалипсис Иакова - перевод А. Момы
Первый Апокалипсис Иакова
В самом тексте данный трактат называется просто Апокалипсис Иакова. Однако мы будем называть его Первым Апокалипсисом Иакова, исходя из того, что следующее сочинение (V,4), тоже называется Апокалипсисом Иакова.
Наш апокалипсис является блестящим примером “диалога Откровения”. Партнёры по этому диалогу - сам Господь и Иаков, брат Господа (хотя в дальнейшем в тексте и говорится о том, что понятие “брат Господа” следует трактовать в чисто духовном смысле). В первой части трактата (24,10 - 30,11) Иаков задаёт Господу вопросы, отражающие его озадаченность наличием страдания. Иаков желает вознесения вместе с Господом, и Господь дарует Иакову утешение в терминах обычного для гностиков учения о месте человека во Вселенной.
Косвенное и мимолётное обращение к распятию (в 30,12-18) служит поворотным пунктом в повествовании. После появления Господа вновь в рассказе начинает преобладать ряд заклинаний, переданных Иакову для того, чтобы он оказался способным принять вызов враждебных сил, которые будут пытаться препятствовать его восхождению к “Предсуществующему” после его мученичества (32,23 - 36,1). Эти заклинания воспроизводят те драматизированные тексты, которые появлялись повсеместно в рамках описания посмертных ритуалов в валентинианском гностицизме (см. Ириней, Haer. 1.21.5, Епифаний, Pan. 36.3.1-6). Вполне возможно, однако, что одна из характерных черт данного текста (“Я есмь единственный, сын Расы Отца”) была тесно связана с Corpus Hermeticum (13.3). Другие интересные фрагменты, находящиеся во второй части нашего апокалипсиса, включают в себя и руководства, относящиеся к сохранению данного трактата в тайне (36,13 - 38,11), и комментарии относительно потребности в женщинах-ученицах (!) (38,15 - 41,18), упоминается также упрёк Иакова в адрес Двенадцати апостолов (42,20-24), а в конце текста также приводится относительно длинное повествование (дошедшее сильно повреждённым) о мученичестве Иакова.
Обозначение в тексте Иакова как “Иакова Справедливого” (32,2-3, сравн. 43,19) указывает на контакт с иудео-христианской традицией (Эгессипп, у Евсевия, Н.Е. 2.23.4,7; Евангелие от Евреев, у Джерома, De viris inl.2; Gos. Thom., стих 12). Включение же Аддайя (36,15-24) в список лиц, обязанных хранить данное учение в тайне, говорит о контакте с Сирией, и в силу этого, вероятно, с семитической формой христианства (ср. у Евсевия, Н.Е. 1.13). Некоторые ученые считали также, что и многочисленные прочие темы повествования апокалипсиса претерпели влияние иудео-христианской теологии. Но помимо той важной роли, которая отводилась Иакову Справедливому, в тексте слишком мало такого, что могло бы даже с некоторой смелостью быть списано, в частности, на влияние иудейского христианства. К тому же, существует и немалая возможность того, что фигура Иакова была результатом замены сектой гностиков какой-либо другой фигуры, и таким образом стала для них удобной зацепкой, о которую могло “зацепиться” их учение.
Одной из причин обращения к фигуре Иакова был тот факт, что последний находился вне круга двенадцати апостолов, и в силу его отношения к Иисусу (здесь понимаемого в чисто духовном смысле) он мог бы быть подан как основатель более чистой формы гностического учения, чем та, которую представляли Двенадцать. И именно установка на то, чтобы держать Учение в тайне, служила объяснением, почему непосвящённым гностицизм впоследствии стал казаться относительно поздним течением религии Иисуса. К тому же наш апокалипсис был попыткой представить альтернативу доктрине апостольской власти, имевшей столь большое влияние вплоть до современного католицизма. Однако трактат расставляет акценты и так, что Иерусалим и иудаизм вообще оказываются связанными с более тёмными силами Вселенной, тогда как Двенадцать апостолов (и, следовательно, правоверное христианство в целом) дрейфуют всё же в сторону более благих сфер деятельности Ахамот, т. е. меньшей части Софии.
Другая причина данного обращения, видимо, состоит в том, что фигура Иакова позволяла некоторым гностикам как бы придавать больший смысл истории I столетия вообще. Ведь падение Иерусалима было тогда главным событием, но его объяснение не приветствовалось. И хотя вскоре стало казаться естественным расценивать как катастрофу третирование Иисуса евреями (ср. Ориген, Contra Celsum, 2.13; Евсевий, Н.Е., 3.7), ещё более естественным было связывать падение Иерусалима с трагедией, ниспосланной Иакову еврейскими властями как раз накануне Большой войны с Римом (Эгессипп, в Евсевии, Н.Е., 2.23). Известному христианскому учёному Оригену довелось отразить в своих трудах такое понимание событий (ср. Contra Celsum, 1.47).