Флориан дал нам адрес товарища, который знает, где найти Раду. Нужно поторопиться, чтобы застать его дома. Но всю дорогу сам Флориан не выходил у меня из головы. Он собирался выразить мир, но теперь претендует только на выражение самого себя. Ему казалось, что он может все испытать и все узнать, а когда он сел за работу, выяснилось, что он знает только самого себя. Это и есть суть литературы? А что я знаю о литературе? В те годы мы не очень-то интересовались литературой. Мы хотели переделать мир, а литература его только описывала. Да и то не всегда ясно и правильно. Мы спорили о Жиде, Лафкадио, Кестнере. Это было интересно и всегда неопределенно. «Цемент», «Дневник Кости Рябцева» были яснее. Тут чувствовалась цель, которая была нам понятна и близка. Но в этих книгах изображалась чужая жизнь. Куда нагляднее казались нам индексы падения выплавки стали в США. Флориан думал, что можно и в литературе достичь такой же ясности, и ничего у него не вышло. Справедливости ради не стоит упрощать. Я ведь не читал его романов. Может быть, в них что-то есть. Может быть, он что-то понял. Может быть, он знает, что произошло в этом городе, который как будто не изменился. Все, что я помню, не изменилось, улицы, скверы, памятники, вид толпы — все такое же, каким я это оставил, только люди не те.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пронизанный солнечным блеском город становился все более неподвижным и жарким, толпа схлынула с улиц, но мы еще долго плутали по ним, пока не обнаружили наконец Раду в одном из райкомов компартии. Раду сидел один в пустой комнате, маленький, неприметный человек в облегающем светлом костюме, который делал его еще неприметнее. На нем были новые крепкие бутсы, как и полагается партийному работнику, у которого много явок в разных концах города. Лицо его постарело, но глаза остались прежними — веселые черные глаза с озорным мальчишеским прищуром. Мы обнялись, ощущая близость и радость встречи, но еще не успели друг другу слова сказать, как его позвали на совещание.
— Сколько оно может продлиться? — спросил я.
— Не знаю, — сказал Раду. — От десяти минут до трех часов.
— А нельзя опоздать?
— Конечно, можно. Но мы только начинаем привыкать к легальной работе и новым товарищам, которые не знают подполья. Я не могу нарушать порядок. Я должен подавать пример.
Он все-таки нарушил порядок и послал Виктора с объяснительной запиской к товарищу, который проводил совещание. Когда мы остались наедине, Раду сел за стол, посмотрел на меня, хитро прищурившись, как в былое время в общежитии, и сказал:
— Ну-с, товарищ полковник…
— Я не полковник, Раду.
— Ты будущий генерал, — значит, будешь и полковником. Расскажи, как тебе удалось стать героем?
— Сначала ты расскажи, как тебе удалось остаться в живых.
— Ах, да, — сказал Раду. — Сейчас все расскажу.
Но он ничего не рассказал о себе. Он рассказывал обо всех, кто приходил ему на ум, только не о себе. И он и я — оба знали людей, которые считались «попутчиками», мы помнили, как один врач разрешил устроить в своем кабинете склад нелегальной литературы, но говорил, что он не согласен с программой партии по шести пунктам. Раду рассказал, что во время войны попутчик этот попал в концентрационный лагерь и разделил судьбу старых партийцев, хотя до последнего дня не переставал утверждать, что он принципиально с ними не согласен.
Мы помнили и таких, кто в студенческие годы были всецело поглощены своими занятиями. И молодых людей побогаче, которые прожигали жизнь и не вылезали из ресторанов. С ними тоже случились удивительные вещи. Одни не вернулись с фронта, другие вступили в движение, двое погибли в первом партизанском отряде, в Карпатах.
Потом мы вспомнили и демократов, не пожелавших вмешаться в дело о массовке, журналистов с улицы Сэриндар, адвоката, который просил у нас денег, чтобы дать взятку военному прокурору. Бывший министр-экономист, маленький, похожий на обезьяну, который вздыхал: «Ах, молодость, молодость!» — его уже нет в живых, сказал Раду. Железногвардейцы расстреляли его в дни своего торжества. Те, которым он симпатизировал? Да, те самые, про которых он говорил, что они ошибаются и бушуют, а на самом деле они славные ребята, движимые романтикой молодости, жаркой юношеской кровью.