Пуанкаре, Рибо и двое социалистов, Гед и Семба, выступали за то, чтобы остаться в Париже или, по крайней мере, подождать исхода приближающегося сражения. С психологической точки зрения отъезд правительства, заявляли они, мог бы вызвать отчаяние, даже революцию. Мильеран же настаивал на немедленном отъезде. Рота улан, доказывал он, может обойти Париж и перерезать железные дороги, ведущие на юг, поэтому правительство рискует оказаться запертым в столице, как в 1870 году. Но теперь, поскольку Франция сражается в коалиции с другими державами, правительство обязано поддерживать контакт с союзниками и внешним миром, так же как и с остальной Францией.
Особенное впечатление произвели слова Думерга: «Требуется больше мужества, чтобы показаться трусом и подвергнуться всенародному осуждению, нежели просто дать убить себя».
Шли бурные споры о том, следует ли в данной критической ситуации созывать парламент, на чем настаивали председатели обеих палат.
Галлиени, не находивший себе места — у него были срочные дела, — вынужден был ждать за дверьми, пока министры спорили. Когда его вызвали, он сказал резко: «Оставаться дальше в городе небезопасно».
Суровый, воинственный вид генерала, «ясность и сила», с которой он излагал свои мысли, произвели «сильное впечатление». Галлиени объяснил, что, не имея войск для боев за линией обороны, невозможно предотвратить вражескую бомбардировку города из осадных орудий.
«Париж, — предупреждал он, — не готов к обороне, и с этим ничего не поделаешь… Было бы наивно полагать, что этот неукрепленный лагерь сможет оказать серьезное сопротивление, если враг покажется завтра у внешних оборонительных рубежей».
«Совершенно необходимо» создать боеспособную армию из четырех или, в крайнем случае, трех корпусов под его командованием. Он возложил ответственность за халатное отношение к обороне столицы на группы, желавшие объявить Париж открытым городом, чтобы спасти его от разрушения, и на главный штаб.
«Это верно, — сказал Мильеран. — Главный штаб считает, что Париж оборонять не имеет смысла».
Гед, впервые выступавший в качестве министра после пожизненного пребывания в оппозиции, возбужденно заговорил: «Вы хотите открыть ворота врагу, чтобы он не разграбил город. Но только немецкие войска начнут маршировать, из каждого окна в рабочих кварталах полетят пули. Тогда Париж будет сожжен».
После горячих дебатов было решено защищать Париж и потребовать от Жоффра повиновения, даже под угрозой отстранения. Галлиени высказался против поспешного смещения главнокомандующего на данном этапе. В отношении того, следует ли правительству покинуть город или остаться, министры так и не пришли к согласию.
Генерал ушел с совещания кабинета, «охваченного нерешительностью», члены которого, как показалось ему, «не могли принять твердого решения», и направился в Дом Инвалидов. Здесь он с трудом пробился сквозь осаждавшую двери его кабинета толпу граждан. Каждый был озабочен своим делом — одному требовалось разрешение на выезд из города, второму — взять свой автомобиль, третьему — закрыть предприятие. Люди шли к нему с тысячами просьб. В гуле голосов сильнее обычного слышалась тревога; в этот день впервые германские «Таубе» бомбили Париж. Кроме трех бомб, которые упали на набережную Вальми, убив при этом двух человек и ранив много других, немцы разбросали еще листовки. Германские войска находятся у ворот города, как в 1870 году.
«Вам, — говорилось в прокламациях, — остается лишь сдаться».
После этого ежедневно в шесть вечера самолеты регулярно возвращались и сбрасывали две или три бомбы, причем обычно погибал какой-нибудь прохожий. Все это, конечно, делалось для устрашения населения. Испугавшиеся покидали город и бежали на юг. Те, кто остался в Париже, не знали, что принесет им следующий день — солдат в остроконечных касках, марширующих по улицам города, или германские «Таубе», которые всегда появлялись в час аперитива, вызывая возбуждение, компенсировавшее некоторым образом объявленный правительством запрет на продажу абсента. В первую же ночь после воздушного налета в Париже ввели затемнение. Единственным «маленьким лучом света», писал Пуанкаре, оживлявшим мрачную картину, оставался Восточный фронт, где, судя по телеграмме от французского военного атташе, русские армии «развивали наступление на Берлин». А на самом деле они были отрезаны и окружены под Танненбергом, и в эту ночь в лесу генерал Самсонов покончил с собой.
Жоффр получил более точные сведения после того, как у Бельфора французы перехватили радиосообщение. «Вторая русская армия больше не существует», — говорилось в донесении. Это страшное известие могло бы подорвать уверенность и самого Жоффра, если бы затем не стали поступать другие новости, судя по которой жертвы русской армии оказались не напрасными. Разведка доносила, что немцы перебросили с западного фронта на восток не меньше двух корпусов. На следующий день эти сообщения подтвердились — через Берлин в восточном направлении прошло тридцать два эшелона с войсками. Для Жоффра сверкнул луч надежды, вот та помощь, ради которой Франция оказывала давление на Россию. И все же это не могло компенсировать фактическую потерю английской армии, командующий которой дал приказ к отступлению, поставив под угрозу охвата 5-ю армию. Ее правый фланг также был в опасности.