— Но это ему на пользу?
— Это ему необходимо! — горячо откликнулся врач.
— Тогда, по-моему, можно.
И снова «спал» доктор у постели больного. И снова лежал Ильич молча, давая возможность доктору отдохнуть. А когда кто-нибудь входил в комнату, Владимир Ильич шепотом предупреждал:
— Тише, не разбудите доктора. Он очень устал!
ДЛЯ НАС, ТОГДА МОЛОДЫХ РАБОТНИКОВ, ЭТО БЫЛА ОТЛИЧНАЯ ШКОЛА. ЕЩЕ БЫ! САМ ДЗЕРЖИНСКИЙ ЗАНИМАЛСЯ С НАМИ, УЧИЛ НАС. А ЛУЧШЕГО УЧИТЕЛЯ И ЖЕЛАТЬ НЕЛЬЗЯ БЫЛО.
СКРИПКА СТРАДИВАРИ
Саша Прокофьев вошел в приемную и вопросительно посмотрел на секретаря Дзержинского. Тот кивнул и указал на стул:
— Подожди минуточку, Феликс Эдмундович сейчас освободится.
— А вы не знаете, зачем меня вызывает Феликс Эдмундович? — неуверенно спросил Прокофьев, переминаясь с ноги на ногу.
Секретарь пожал плечами.
Прокофьев сел на кончик стула. В ВЧК он работал недавно, но уже не раз встречался с Дзержинским, присутствовал на совещаниях, беседах. Однако вызывал его к себе Дзержинский одного первый раз.
«Неужели я что-нибудь натворил?» — в который раз спрашивал он себя. Прокофьев снова и снова, до мельчайших подробностей вспоминал события последних дней, но ничего такого, за что можно было бы получить выговор, вспомнить не мог. А в том, что Феликс Эдмундович вызывает его, чтоб сделать внушение, Саша почему-то не сомневался. А для чего же еще? Ведь не для того же, чтоб дать ему, девятнадцатилетнему молодому чекисту, ответственное задание!
Задумавшись, Саша не сразу заметил, что из кабинета Феликса Эдмундовича вышел Петерс, а сам Феликс Эдмундович стоит на пороге и внимательно рассматривает его, Сашу Прокофьева. Секретарь кашлянул, и Прокофьев поднял голову. Увидев Дзержинского, он быстро встал, чуть не уронил стул и совершенно растерялся. Но Дзержинский сделал вид, что не заметил растерянности Прокофьева.
Когда они вошли в кабинет, Дзержинский указал Прокофьеву на стул и повернулся к этажерке. На верхней полке этажерки стояла фотография маленького Ясика — сына Дзержинского. Обычно на полке рядом с фотографией ничего не было. Но на этот раз там лежал черный футляр. Феликс Эдмундович осторожно снял футляр с этажерки, положил на стол и открыл его. Так же осторожно он вынул из него скрипку. Прокофьев смотрел на тонкие с длинными сильными пальцами руки Дзержинского, на то, как он осторожно и ловко держит скрипку, и вдруг подумал, что он сейчас поднесет ее к плечу, возьмет смычок, и комната наполнится удивительными звуками. Но Феликс Эдмундович положил скрипку на стол и вдруг спросил:
— Вы умеете играть на каком-нибудь инструменте?
— На гитаре немного, — опять смутился Прокофьев, — только гитара разве инструмент?
— Инструмент, — серьезно сказал Дзержинский, — и очень хороший инструмент. Если, конечно, им толково пользоваться. У вас должно получаться. По-моему, у вас очень хороший слух, — в глазах у него сверкнул лукавый огонек, — не удивляйтесь. Однажды я слышал, как вы насвистывали. Честно говоря, я не люблю свиста. Но у вас здорово получалось, — улыбнулся Феликс Эдмундович. И, помолчав, спросил уже по-деловому: — Вы слышали что-нибудь об Амати, Страдивари, Гварнери, Гваданини?
Прокофьев отрицательно покачал головой. За время работы в ВЧК он слышал много иностранных фамилий — начиная от полковника Мюллера и кончая английским представителем Локкартом. Но этих фамилий он не слышал. «Неужели мне поручат самостоятельное задание?» — пронеслось в голове Прокофьева, и он почувствовал, как радостно застучало его сердце. Но то, что он услышал в следующую минуту, повергло его в уныние.
— Это знаменитые скрипичные мастера, — сказал Дзержинский, — а подробно о них вам расскажет товарищ Кубанский. Вы найдете его в Большом театре и скажете, что вас прислал я. Запомните все, что он расскажет вам о скрипках, и послезавтра зайдите ко мне.
— Феликс Эдмундович, за что же меня в Большой театр? — едва слышно спросил Прокофьев. — Я же старался…
Дзержинский с любопытством посмотрел на Прокофьева.
— Вот что, Саша, сейчас мы разговаривать об этом не будем. Поговорим послезавтра. А сейчас, — Дзержинский взял в руки скрипку и осторожно протянул ее Прокофьеву, — посмотрите внимательно на этот инструмент. Только, прошу вас, осторожно, Это скрипка работы Страдивари.
Прокофьев взял в руки скрипку и начал осматривать, осторожно поворачивая ее.
— Вон там, внутри, обратите внимание, значок — это знак мастера. Запомните его.
Саша первый раз в жизни держал в руках скрипку и в другое время, наверное, рассматривал бы ее с интересом. Но сегодня… Будь они неладны, все скрипки, если из-за них приходится уходить из ЧК в Большой театр!
Когда Прокофьев вышел из комнаты, секретарь поднял голову от бумаг, посмотрел на его расстроенное лицо и спросил вполголоса:
— Что, отец (так чекисты называли за глаза Дзержинского) внушение сделал?
— Хуже, — махнул рукой Прокофьев, — в Большой театр послал!
Через день Прокофьев снова вошел в приемную.
— Привет солисту оперы и балета! — улыбнулся секретарь. — Феликс Эдмундович уже спрашивал о тебе.
В кабинете Прокофьев сразу заметил, что скрипки на этажерке уже не было. А как бы ему хотелось, чтоб она снова была здесь. Теперь-то он уже рассматривал бы ее совсем иначе! И почему Феликс Эдмундович сразу тогда не рассказал ему о скрипках?..
И, будто угадав мысли Прокофьева, Дзержинский сказал:
— Я не рассказал вам о скрипках потому, что, во-первых, это было бы не очень убедительно — я ведь совсем не специалист. Вы бы мне, конечно, поверили на слово, что поручаемое вам дело — очень важное. А я хотел, чтоб вы не только поверили, но и сердцем поняли, что такое настоящая скрипка. Ну, теперь вы знаете, кто такие Страдивари, Гварнери, Гваданини…
— Да, Феликс Эдмундович, — Прокофьев порывисто встал, — да, только вот товарищ Галкин… Это просто безобразие, Феликс Эдмундович.
— Галкин? — Дзержинский удивленно поднял брови. — Кто такой Галкин? Не из Совнаркома ли?
— Он самый. Он против Большого театра. Он вообще против театров! Он говорит, что дрова нужно отдать баням, а театры надо закрыть. Что театры — это для барынек, которые ходили туда, чтоб показывать свои бриллианты!
— Так прямо и сказал?
— Точно так!
— А вы как думаете?
— Феликс Эдмундович! Да как же можно! Ведь театр — там поют, играют, там же музыка… — Прокофьев даже слов не мог подобрать от волнения.
— Ну ладно, ладно. Театры мы в обиду не дадим. Постараемся, чтоб дров хватило и для бань и для театров. — Дзержинский что-то записал себе в блокнот. — А теперь рассказывайте. Все по порядку.
Прокофьев начал с того, каким расстроенным ушел он из кабинета Дзержинского, как не хотелось ему идти в Большой театр. Настроение стало еще хуже, когда Кубанский — а он оказался руководителем оркестра Большого театра, — осмотрев Прокофьева с ног до головы, удивленно пожал плечами и, презрительно поправив пенсне, проворчал, что ради такого важного дела ВЧК могла бы прислать сотрудника и посолиднее, а не мальчишку. Днем Кубанский был занят и пригласил Прокофьева на репетиции оркестра. Он хотел поговорить с чекистом после репетиции, но она затянулась, и Кубанский заторопился на концерт. Прокофьев поехал с ним.
О концерте Прокофьев рассказывал скупо. То ли у него не было слов, то ли он стеснялся рассказать о своих чувствах и переживаниях. Но потому, как блестели его глаза, как он несколько раз прерывал рассказ, чтоб унять волнение, Дзержинский понял все.
Концерт действительно произвел на Прокофьева сильное впечатление. Временами ему казалось, что он растворился в чудесном мире звуков, красок; временами ему казалось, что он попал в совершенно иной, волшебный мир. Он был по-настоящему счастлив. И только одна мысль не давала ему покоя: что это за дело, которое надо было бы поручить опытному сотруднику? И если это серьезное дело — справится ли он с ним?