Дзержинский слушал не перебивая. Лишь один раз, когда Прокофьев снова заговорил о Галкине, Феликс Эдмундович спросил, откуда он это знает.
— Я пошел на заседание в Моссовет с Кубанским, — чуть смутившись, ответил Прокофьев.
— Он вас попросил пойти с ним?
— Да нет… Просто он сказал, что будет решаться вопрос о существовании театров. Вот я и пошел…
— Заступаться за театры от имени ВЧК?
— Что вы, Феликс Эдмундович, — испугался Прокофьев, не поняв, шутит Дзержинский или говорит серьезно, — там и без меня было кому заступиться. Там Анатолий Васильевич Луначарский был…
— Ну, раз был Анатолий Васильевич, тогда не волнуйтесь — театры он не отдаст! Ну, а теперь — про скрипки.
И Прокофьев рассказал, что он узнал от музыканта о скрипках великих скрипичных мастеров, о том, какую они представляют ценность, о том, как мало их осталось в мире. А из этих оставшихся многие инструменты находятся в России.
— Ну вот видите, Прокофьев, как вы быстро поняли суть дела, которое мы хотим вам поручить…
— Я еще не понял, — начал было Прокофьев, но Дзержинский продолжал, будто не слыша его реплики:
— Вы сразу влюбились в музыку, как и следовало ожидать от такого музыкального человека, вы услышали прекрасный оркестр, познакомились с настоящим музыкантом и узнали, что такое скрипки Страдивари и других замечательных мастеров. А теперь приступим к делу. Мы хотим, чтоб все ценные инструменты, имеющиеся в России, остались здесь! Они должны, как и все ценные произведения искусства, например картины, скульптуры, стать достоянием народа. Нам известно, что иностранцы усиленно разыскивают скрипки старинных мастеров и вывозят их за границу. Этому необходимо помешать. И заняться этим я поручаю вам. По имеющимся у нас сведениям большинство редких музыкальных инструментов уходит из нашей страны за границу через Одесский порт… Вы поедете в Одессу…
Большой южный город жил в это время удивительной, мало похожей на другие города жизнью. После освобождения от интервентов и белогвардейцев еще только восстанавливались фабрики и заводы, налаживалась трудовая жизнь. Но главные улицы были переполнены разодетой публикой, выползавшей на прогулки в солнечные дни. На каждом шагу можно было встретить не уехавших почему-то за границу московских и петербургских богачей. Местная знать старалась не ударить лицом в грязь и появлялась на Дерибасовской и на бульваре Фельдмана, который упорно называла по-старому — Николаевским, разодетая в пух и прах. Рестораны и кафе были переполнены, и всюду — на улицах, в ресторанах, на бульварах — шныряли юркие подозрительные людишки. Они что-то покупали, предлагали, продавали. Из рук в руки незаметно переходило золото, валюта, ценности.
А по ночам в Одессе стреляли. Это чекисты и милиция ликвидировали банды налетчиков, притоны, малины. Но Прокофьев не бывал в городе ни днем, ни ночью. Он почти не уходил из маленькой таможенной комнатки, где вместе с ним работало еще несколько чекистов-одесситов. Измученные, с серыми от напряженной работы и недоедания лицами, они никогда не падали духом и шутили с таким серьезным видом, что Саша поначалу не знал, как принимать их слова — действительно в шутку или серьезно. Но шутки не мешали одесским таможенникам делать свое дело — не было дня, чтоб у какого-нибудь солидного господина, имеющего визу на выезд из Советской республики, не обнаруживали ценности, которые нельзя было вывозить. Прокофьев не уставал удивляться умению одесских чекистов угадывать, где и у кого имеется контрабанда. Но одесситы только головами качали и говорили всегда одно и то же:
— Вот если бы нам быстроходный катер. Хоть бы один!
Много запрещенных грузов привозили в Одессу и вывозили из нее контрабандисты, а пограничная охрана ничего не могла поделать с ними — советские пограничники и таможенники располагали старыми катерами, которые не могли догнать быстроходные моторки контрабандистов.
А у самого Прокофьева дела были еще хуже: он почти безвылазно сидит в порту, а результатов пока нет.
Иногда ночами выходил Прокофьев на берег и слушал тихий плеск или, если штормило, яростный вой волн, смотрел на яркие южные звезды и думал о том, что работник он никуда не годный и что зря поверил в него Феликс Эдмундович. Правда, одну скрипку он все-таки нашел. И, как ни странно, буквально на второй же день по прибытии в город. Щеголеватый человек, непринужденно улыбаясь, предъявил документы, разрешение на выезд, вежливо улыбаясь, открыл чемодан, затем осторожно — футляр и вынул из него скрипку.
— Если угодно — осмотрите футляр, — сказал он таможенникам, — а скрипку, умоляю, не трогайте. Это очень ценный инструмент.
— Ценный? — насторожился Прокофьев.
— Да, работы мастера Страдивари, — любезно пояснил щеголеватый господин, — это семья итальянских мастеров, делавших удивительно совершенные по форме и выдающиеся по красоте звука скрипки. Самый знаменитый из них — Антонио. Он жил примерно лет двести назад. Эта скрипка — его работы. Он сделал всего…
— Девятьсот скрипок и около двухсот виолончелей, — перебил разговорчивого владельца скрипки Прокофьев.
— Верно! Как приятно, что молодые люди знают это!
— Молодые люди еще хотят узнать, откуда у вас эта скрипка, — вставил Яша Лукницкий, молодой разбитной одессит, прикомандированный Одесской губ-чека в помощь Прокофьеву.
Владелец скрипки, видимо, ждал этого вопроса. Он любезно улыбнулся и быстро извлек из толстого бумажника справку.
— Я музыкант, — сказал он важно, — вот, пожалуйста, это удостоверяется подписями и печатями. А это, — он протянул вторую бумажку, — документ на право вывоза скрипки как орудия производства.
Прокофьев посмотрел оба документа. Да, все было правильно — были и подписи и печать. Пока он размышлял, как поступить, Яша взял у него из рук бумажки, мельком взглянул на них и, подмигнув Прокофьеву, сказал:
— Желаем счастливого пути и имеем к вам, господин музыкант, маленькую просьбу: сыграйте нам что-нибудь на прощанье.
— С удовольствием, — улыбнулся владелец скрипки, — но, к сожалению, не могу.
— Ручки болят? — поинтересовался Яша.
— Здесь слишком влажный воздух, — поспешно ответил щеголеватый господин, — и скрипка может испортиться. — Сказав это, он стал поспешно прятать скрипку в футляр.
— За одну минуту не испортится, — мягко, но настойчиво сказал Яша, — вам это ничего не стоит, а нам все-таки приятно.
Но владелец скрипки категорически отказался играть.
— Ну хоть чижик-пыжик! — просил Яша. — Хоть до-ре-ми-фа-соль-ля-си, — продолжал умолять он.
Владелец скрипки был непреклонен.
— Ну, тогда все! — вдруг решительно сказал Яша, и глаза его перестали смеяться. — Документы ваши вы можете оставить при себе — за небольшую плату на Молдаванке сделают и не такие. А скрипку придется отдать в пользу Советского государства. Национальная ценность.
Это был первый трофей Прокофьева, и то добытый, по сути дела, не им, а Яшей, Но трофей этот был и последним. Как на грех, Яшу отозвали на несколько дней в губчека, да, впрочем, он был и не нужен: Прокофьев сам не выходил из таможни, но скрипок больше не попадалось. Двое или трое уезжающих, правда, везли скрипки, но они были в таком виде, что о ценности их и говорить не стоило — измазанные, поцарапанные, с порванными струнами и даже с трещинами. Непонятно только, зачем это барахло увозили с собой за границу. Владельцы говорили, что скрипки эти дороги им как память. Но Прокофьев объяснял это просто жадностью. Сидя на берегу и с тоской глядя на уже совсем весеннее небо, он думал о том, что сведения у Дзержинского не могли быть ложными, что через Одессу действительно вывозят редкие скрипки и что он, Саша Прокофьев, просто не может обнаружить, как это делается.
Лукницкий появился совершенно неожиданно. И так, как будто бы только полчаса назад вышел из таможни. В сдвинутой на затылок кепке, потертой кожаной куртке и рыжих от времени солдатских сапогах, он спокойно вошел в комнату, пожал всем руки и, ловко скрутив козью ножку, не торопясь закурил. Потом он уселся на табурет, закинул ногу на ногу и только после этого спокойно сказал;