— Шкуры.
— Интересуюсь! — откликнулся из угла седоусый рабочий, недавно назначенный начальником таможни.
— Это тебя тоже немножечко касается, — вместо ответа сказал Лукницкий, обращаясь к Прокофьеву. И, повернувшись к двери, крикнул кому-то: — Войдите, прошу вас!
В дверь просунулась сначала седая всклокоченная голова, потом трость, и, наконец, в комнату вошел маленький сухонький старичок. Оглядевшись, старик без всякого вступления заговорил:
— Митька Антонюк — сапожник, который выдает себя за настройщика…
— Только прошу вас, Мирон Борисович, выражайте свои мысли яснее, — вставил Яша.
— Куда уж яснее! — вспылил старик. — Сапожник и босяк, которому даже барабан доверить нельзя! Так он, представьте, вообразил себя настройщиком. Смех. И все это понимали. И вдруг, вы представляете себе, молодой человек, Митька стал жить как граф… Я извиняюсь, как граф до революции. Что такое случилось, чтобы Митька разбогател? Может быть, он получил наследство? Так нет! Митька, — тут старик перешел почти на шепот, — Митька занялся такими делами, которые могут заинтересовать самого Дзержинского, дай ему бог здоровья. — И старик чистыми детскими глазами посмотрел на Прокофьева. — Вы понимаете?
— Нет, — покачал головой Прокофьев.
— Первый раз вижу таких недогадливых чекистов. Что такое скрипки Страдивари, Амати, Батова и других замечательных великих мастеров? Это струны? Нет, струны можно натянуть. Это лак? Нет, лак можно положить заново. Скрипку можно испачкать и исцарапать, порвать струны и даже нарисовать трещины. И все-таки это будет очень ценная скрипка, потому что если все это сделать осторожно, то через два часа она опять будет выглядеть, как и раньше. Так вот, Митька не умеет настраивать и чинить инструменты, но он научился, холера ему в бок, гримировать их так, что приличный человек даже не догадается, какой инструмент он видит перед собой. Теперь вам ясно, молодой человек?
— Ясно, — крикнул Прокофьев, — ясно, дорогой товарищ! — Он бросился к старику. — Где вы были раньше?!
— Что за вопрос — конечно, дома. Ой! — вдруг вскрикнул он. — Я вам должен сказать, что ничего не имею против Советской власти, но почему я должен лишиться руки? — Он с трудом вырвал руку из ладоней Прокофьева. — Между прочим, вы очень сильный, молодой человек. — Старик на всякий случай отодвинулся от Прокофьева, хотя тот больше уже не собирался пожимать ему руку. Потом он церемонно надел соломенную шляпу, которую все время держал под мышкой, и уже в дверях, быстро взглянув на Лукницкого, бросил;
— Я у вас не был!
— Могила, маэстро! — крикнул Яша.
Когда старик ушел, Прокофьев бросился к Лук-ницкому.
— Где ты его нашел?
— Дзержинский, — сияя, ответил Яша.
— Что Дзержинский? Приказал его найти?!
— Почти. Он приказал помочь тебе. Плохо ты, значит, знаешь Феликса Эдмундовича, — укоризненно покачал Яша головой, видя, как удивился Прокофьев. — Ты что же думаешь: послал он тебя в Одессу и забыл? Ты думаешь, Дзержинский не знал, как тебе тут трудно придется? Все знал. И если не знал подробностей, догадывался. Ты сообщил ему о том, что обнаружил скрипку?
— Сообщил, — кивнул Прокофьев.
Получив первое сообщение из Одессы от Прокофьева, Дзержинский очень обрадовался. Но вот прошло уже немало времени, а от Прокофьева больше не было вестей. Дзержинский связался с Одесской губчека, узнал, что Прокофьев добросовестно проводит все время в порту, но безрезультатно, и понял, что Прокофьеву надо помочь. Вывоз ценных скрипок не прекратился — ясно. Просто раньше это удавалось легко — не имея никаких указаний, не зная ценности инструментов, наконец, не умея отличить редкую скрипку от обыкновенной, таможенники не обращали на них особого внимания, тем более что у владельцев скрипок всегда имелись документы — конечно, поддельные. И вот распространился слух о том, что скрипки уже так просто не вывезешь. Значит, нашли какой-то способ прятать их. Но скрипка не иголка, ее не спрячешь в подкладку. Скрипку провозят открыто, но так, чтоб она не обращала на себя внимания…
И Дзержинский снова связывается с Одессой. А потом Яша Лукницкий несколько дней ходит по улицам, встречается со знакомыми, слушает музыку в городском саду на Дерибасовской…
В Москве снег еще только начал превращаться в веселые говорливые ручейки, а одесситы уже ходили без пальто и даже начинали подумывать о купанье — весна в этом году была ранняя.
В один из таких весенних дней к классному вагону, стоящему у платформы, подошел взвод красноармейцев. Железнодорожники с любопытством поглядывали на этот вагон — прошел слух, что его выделили по распоряжению самого Ленина. Всех интересовало, кто же поедет в нем. Железнодорожники видели, что в вагон внесли вещи. Собственно, даже не вещи, а какие-то футляры, похожие на футляры скрипок. И это тоже было удивительно. Конечно, скрипки — инструмент уважаемый. Но чтоб для них специальный вагон — этого одесситы не ожидали. И все-таки это было именно так. В вагоне, выделенном по специальному распоряжению Ленина, ехали скрипки, редчайшие музыкальные инструменты, ставшие теперь достоянием народа.
Теперь тысячи людей будут приходить в музей редких музыкальных инструментов, единственный в мире музей, созданный по предложению и при самом горячем участии Феликса Эдмундовича Дзержинского, чтоб посмотреть на скрипки Страдивари.
А 22 апреля 1920 года четыре знаменитых скрипача вышли на сцену зала Московского Совета. Они очень волновались — в руках у каждого было бесценное сокровище — скрипка Страдивари. Но не только поэтому волновались скрипачи — сегодня их слушал Владимир Ильич Ленин, смущенный и взволнованный торжеством, устроенным в честь его пятидесятилетия.
И поэтому с особым подъемом играли музыканты и особенно хорошо звучали старинные скрипки, спасенные чекистами.
ВСЯ ПОЛЬСКАЯ БУРЖУАЗНАЯ ПРЕССА ВЕЛА ПРОТИВ ДЗЕРЖИНСКОГО САМУЮ ГНУСНУЮ АГИТАЦИЮ, НАЗЫВАЯ ЕГО ПАЛАЧОМ, КРОВОПИЙЦЕЙ… ОН ЭТО ЗНАЛ, НО ЭТО АБСОЛЮТНО НИ В ЧЕМ НЕ ОТРАЖАЛОСЬ НА ЕГО РАБОТЕ. НО СТОИЛО ЧЕЛОВЕКУ, ДАЖЕ ВРАЖДЕБНО НАСТРОЕННОМУ ПО ОТНОШЕНИЮ К ДЗЕРЖИНСКОМУ, ВСТРЕТИТЬСЯ С НИМ. ЧТОБ ОН УБЕДИЛСЯ В ТОМ, ЧТО НА ДЗЕРЖИНСКОГО ВОЗМУТИТЕЛЬНО КЛЕВЕЩУТ.
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Летом 1920 года ЦК направляет Дзержинского на Юго-Западный фронт.
В деревню, где расположился штаб фронта, Феликс Эдмундович приехал поздно ночью. Он никого не предупредил о своем приезде, и дежурный бросился к телефону звонить начальству.
— Подождите, — остановил его Дзержинский, — зачем, в чем дело?
— Надо же устроить вас на ночлег, Феликс Эдмундович, — ответил дежурный.
— Да, это не мешало бы, — усмехнулся Дзержинский, — но, может, как-нибудь мы сами решим этот вопрос? Тем более что завтра рано утром я еду дальше.
Деревня была совсем недавно занята нашими войсками, и дежурный по штабу не знал, куда определить Дзержинского.
— Есть тут поблизости один подходящий домик, — сказал неуверенно дежурный, — только…
— Так в чем же дело?
Дежурный замялся.
— Характер у хозяина уж больно вредный.
— Ну, это не самое главное, — засмеялся Дзержинский.
Хозяин домика оказался маленьким старичком, бывшим учителем в польской школе. В его домике до недавнего времени жили белогвардейские офицеры. Любопытный старичок прислушивался к разговорам своих постояльцев. В конце концов, наслушавшись офицеров, старик поверил, что красноармейцы и их командиры — бандиты, убивающие людей почем зря, и вот уже второй день не выходил на улицу, не открывал ставни.
Пришлось долго стучать, прежде чем он открыл дверь.