Несколько секунд Дзержинский рассматривал беспризорного.
— У тебя ко мне дело? — спросил он.
— Да, Феликс Эдмундович, дело. После больницы попал я в Успенский детский приют. Народу туда приходит много, одни ребята сами приходят, других привозят. А потом многие убегают. Плохо там, Феликс Эдмундович! Голодно — страсть. А если и дают есть, то все испорченное. Рыба гнилая, масло горькое. А хлеба по неделям не видим…
Дзержинский вынул записную книжку и что-то быстро записал.
— И ты сбежал? — быстро спросил он, на секунду подняв голову.
— Не совсем… Я сбежал, только я — делегат…
— Как это так? — Дзержинский теперь уже внимательно посмотрел на мальчишку.
— Понимаете, ребята мне сказали: «Сбеги и иди к Дзержинскому. Во что бы то ни стало поговори с Феликсом Эдмундовичем!» — велели мне ребята. Только я, Феликс Эдмундович, не ради себя. Я проживу. Там, в приюте, совсем маленькие есть… Жалко их. Вот я и пришел к вам…
— А почему грязный? В котлах ночевал?
— Ночевал, — кивнул беспризорный, — неделю, а может, и побольше. Все вас караулил, да никак не мог подкараулить. Только подбегу, а вы или уйдете в дверь, или уже в машине едете…
— А что ж ко мне сразу не пришел?
— Куда? Туда? — парень удивленно посмотрел на вход в здание ВЧК.
— Ну конечно! Ты же делегат. И по очень важному делу. Ребята-то небось ответа ждут не дождутся!
— Ждут! — кивнул парень. — Ну, я сегодня же обратно!
— Подожди-ка, — остановил его Дзержинский, — с Успенским приютом мы все уладим, будь спокоен. И ребят в обиду не дадим. А теперь слушай меня внимательно. Ты был делегатом своих товарищей, а теперь будь моим делегатом. Дело в том, что многие ребята не хотят идти в детдома. То ли напуганы они тем, что там голодно, как твои товарищи в Успенском приюте, то ли боятся чего другого. Так вот — прошу тебя — поезжай в Курск или Калугу, в Орел, Брянск, Смоленск — куда хочешь, беспризорные есть повсюду. И скажи им: Советская власть хочет ребятам добра. И хоть Советской власти сейчас очень трудно, она делает все, чтоб ребята не голодали, старается, чтоб они были одеты и обуты, чтоб они учились и стали людьми. Конечно, есть еще и немало безобразий вроде этого Успенского приюта. Но это не Советская власть. И мы это прекратим. Честное слово. Передай это всем, кого встретишь. Если хочешь, можешь от моего имени. Да, погоди-ка! — Дзержинский опять вынул записную книжку, вырвал листок и быстро написал на нем несколько слов. — Пойдешь по этому адресу, — сказал он, протягивая записку беспризорнику, — там тебя покормят перед дорогой и чуть-чуть хоть приведут в порядок… Помоют, что ли…
Проводив глазами мальчишку, Дзержинский посмотрел на часы, потом бросил взгляд на машину и, повернувшись, пошел обратно в здание ВЧК. Он подумал, что, может быть, завтра, может быть, послезавтра, может быть, через несколько дней он расскажет сыну, почему не пришел сегодня. И Ясик, конечно, поймет.
Дзержинский вошел в кабинет, сел за стол и вынул записную книжку. Открыв ее на странице, где было записано: «Успенский приют. Вобла, рыба — гнилые. Сливочное масло испорчено. Жалоб в центр не имеют права подавать, хлеба и продуктов меньше получают», — он еще раз быстро пробежал эти строки и протянул руку к телефону.
Месяца через два-три после встречи с «делегатом» Дзержинский приехал в Харьков. Тотчас же в вагон к нему были вызваны люди на совещание. Многие, узнав о приезде Дзержинского, сами пришли к нему в вагон. Весть о приезде Дзержинского быстро облетела Харьков. Но еще быстрее узнали об этом харьковские мальчишки, и десятки беспризорников окружили вагон. Несколько человек потребовали, чтобы их немедленно пропустили к Дзержинскому.
— У Феликса Эдмундовича сейчас будет совещание, — ответили ребятам.
Но ребята не уходили.
— Нам только спросить, — настаивали они.
Неожиданно дверь купе открылась, и на пороге появился Дзержинский.
— Ко мне? — спросил он, будто перед ним были не беспризорные, а вызванные им харьковские товарищи.
— К вам! — в один голос крикнули мальчишки.
— Тогда заходите.
Через полчаса, когда уже в коридоре и салоне вагона вызванные нетерпеливо поглядывали на закрытую дверь купе Дзержинского, она широко распахнулась и десяток чумазых, оборванных мальчишек важно вышли из купе.
Еще через минуту ватага беспризорных промчалась мимо окон вагона.
— Куда это они? — спросил кто-то из железнодорожников.
— Возможно, к новой жизни, — задумчиво ответил Дзержинский.
А ребята уже шли по улицам Харькова. И с каждой минутой их становилось все больше и больше. Вновь присоединившимся на ходу сообщали о разговоре, и те, в свою очередь, передавали другим, выскакивавшим из подворотен, переулков, боковых улочек.
Харьковские чекисты были поражены, увидев приближающуюся к зданию ЧК огромную толпу беспризорных. Впереди шли семь мальчишек, только что побывавших у Дзержинского. Они смело вошли в комендатуру.
— Откуда вас столько? — удивился дежурный.
— От Дзержинского, — гордо ответил один из мальчишек.
— И куда?
— Вообще к новой жизни, — ответили мальчишки, — а пока отправляйте в детские дома!
ПУСТЬ ВЫРАСТУТ СМЕЛЫМИ И СИЛЬНЫМИ ДУХОМ И ТЕЛОМ; ПУСТЬ НИКОГДА НЕ ТОРГУЮТ СВОЕЙ СОВЕСТЬЮ: ПУСТЬ БУДУТ СЧАСТЛИВЕЕ НАС И ДОЖДУТСЯ ТОРЖЕСТВА СВОБОДЫ, БРАТСТВА И ЛЮБВИ.
КОММУНА
Никто не мог бы сказать, какой по счету была бессонная ночь — их были сотни, может, даже тысячи. В тюрьме и в подполье, в ссылке и на фронте, в кабинете председателя ВЧК и наркома путей сообщения проводил без сна долгие ночные часы Феликс Эдмундович. Он разговаривал с товарищами, писал, читал, учил и сам учился. Но эта бессонная ночь была не похожа на Другие.
На столе лежали папки. Дзержинский знакомился с делами, внимательно читал протоколы допросов, изучал документы. Однако мысли его все время возвращались к папке, лежащей чуть в стороне, — к делу о вооруженном ограблении. Но сейчас Феликса Эдмундовича интересовали не столько сами грабители, сколько их помощники.
Банда в Москве действовала уже давно, ее налеты становились все смелее, а захватить налетчиков чекистам никак не удавалось. Несколько раз задерживали группу подозрительных парней, но при обыске никакого оружия у них не находили, и задержанных отпускали. В конце концов чекисты поняли хитрость налетчиков: у каждого из них был малолетний помощник, которому при опасности бандиты быстро передавали оружие.
И вот вся банда арестована. Казалось бы, дело несложное — чекистам приходилось сталкиваться и не с такими. И уж, во всяком случае, не спать из-за этого дела у Дзержинского не было никаких оснований. Так казалось, так думали многие товарищи, и так, возможно, было бы на самом деле, если бы не одно обстоятельство — малолетние «оруженосцы» бандитов. Впрочем, у многих и на этот счет не было сомнений: они участвовали в вооруженных грабежах и должны понести наказание, должны быть осуждены и отправлены в тюрьму…
В тюрьму… Да, конечно, всякое преступление должно караться, преступник не может остаться безнаказанным. Но ведь преступники бывают разными. Эти мальчишки… Дзержинский придвинул к себе папку с делом о вооруженных ограблениях, но не раскрыл ее — он и так до мельчайших подробностей знал это дело, как знал и десятки других подобных дел, как знал все, что можно было узнать о положении беспризорных детей в стране.
В стране около четырех миллионов детей-сирот и около полутора миллионов детей разорившихся от голода крестьян. Они тоже на улицах, они хотят есть. Одни умирают от голода и болезней, другие попрошайничают, третьи идут на преступления — воруют, грабят, чтоб быть сытыми…
Голод… Страшным призраком смерти поднялся над страной, и в первую очередь он губит детей. Феликс Эдмундович вспомнил детей, которых по его настоянию вывезли из охваченного неурожаем, умирающего от голода Поволжья. Шестьдесят тысяч детей… нет, не детей — маленьких старичков со сморщенными, старческими личиками, с трагическими глазами, в которых застыло выражение ужаса. Многие не могли стоять, даже держать в руках кружку. Детей вывозили на Украину, в Сибирь — туда, где был хлеб. Но многие так и не увидали хлеба, так и не наелись уже никогда — сотни тысяч маленьких безымянных могилок оставляли за собой эшелоны, увозившие детей.