Через несколько дней Дзержинский представил Ленину доклад и предложил привлечь к работе в наркомате Борисова.
Бывшего царского железнодорожного генерала тут же пригласили в Кремль.
Хмурый, в потертом путейском кителе, с седым ежиком на голове, Борисов сразу понравился Ильичу своей откровенностью и решительностью. Он не скрывал своего отношения к Советской власти и не верил ни во что.
— А работать хотите? — спросил Ленин.
— Работал бы, — невесело усмехнулся Борисов, — только ведь я больше строить умею, а не разрушать. Теперешняя же власть занимается лишь разрушением.
— Ошибаетесь, — живо откликнулся Ильич, — мы как раз пытаемся строить. Но, к сожалению, пока ничего не выходит. Хотим попросить вашей помощи.
Борисов взглянул на Ильича, пожевал губами и, помолчав, ответил:
— Работать буду, а Советскую власть признавать — нет.
— И то хорошо, — улыбнулся Дзержинский.
— А кем вы мне предлагаете работать?
— Начальником управления наркомата путей сообщения, — ответил Дзержинский.
— Так я же не признаю ваших наркоматов! — вскипел Борисов.
— А вы работайте, — улыбнулся Ильич, — там видно будет.
— А с кем работать, если половина моих людей сидит у него в каталажке. — Борисов искоса взглянул на Дзержинского.
— У вас неточные сведения, — мягко улыбнулся Феликс Эдмундович, — из путейцев арестованы только те, кто явно действовал против Советской власти. Такие и с вами работать не захотят… Впрочем, если вы будете настаивать на освобождении кого-нибудь из них и поручитесь за него, мы освободим его.
— И моего поручительства будет достаточно?
Они — Ленин, Дзержинский и Борисов — еще долго разговаривали о делах. Старый путеец тут же высказал несколько предложений, которые необходимо было срочно обсудить. Говорили и о разрушенных станциях, и о неквалифицированных кадрах, занимающих сейчас командные посты, о бездействующих полезных работниках транспорта, и о многом другом. Лишь о себе ничего не говорил Борисов. Не сказал он, как трудно живется ему, не сказал, что в холодной, пустой квартире умирает тяжело больная жена. Но Дзержинский знал это. И, вернувшись из Кремля, Борисов не узнал своей квартиры: она была прибрана, натоплена, у постели жены хлопотал врач и медсестры.
Через несколько дней Борисов выехал на линию.
Вскоре бывшего царского генерала Борисова назначили заместителем наркома. Он работает целыми днями, по вечерам, часто задерживается в наркомате до утра. И нередко — вдвоем с наркомом Дзержинским…
Когда Феликс Эдмундович открыл дверь, Борисов сидел за столом, погруженный в какие-то расчеты.
— Извините, пожалуйста, Иван Николаевич. — Дзержинский быстро подошел к столу и пожал руку Борисову.
— Ничего, Феликс Эдмундович, я же понимаю… Кстати, я тут даром времени не терял. Вот проверил кое-какие цифры. Любопытно получается…
Дзержинский живо склонился над столом.
— А я ведь не заметил!
— И не мудрено, — кивнул Борисов, — и многие другие, вы уж извините, поопытнее, не заметили. — И Борисов, взяв карандаш, терпеливо объяснил Дзержинскому ошибку, допущенную одним из инженеров.
Потом решали другие вопросы — их накопилось много, и все — очень важные.
Было уже совсем светло, когда Борисов встал из-за стола. Он подошел к окну и широко распахнул его. Над Москвой занимался новый день. Где-то звонили в колокола, а совсем рядом, на Каланчевской площади, раздавались гудки паровозов.
— Гудят, — мягко улыбнувшись, сказал Борисов.
Дзержинский подошел к окну и стал рядом.
— Иван Николаевич, — вдруг сказал он, — вы вот были генералом. Что бы вы сделали со мной, если бы я попался вам в руки до революции?
— Я же был железнодорожным генералом, — поморщился Борисов, — а не военным и не жандармским!
— А все-таки, — не унимался Дзержинский, — если бы у вас была власть и я попался бы вам в руки. Только честно.
— Честно? Казнил бы вас, как врага строя, которому я служил верой и правдой и в который свято верил, как в единственно возможный.
— Ну, а теперь? Если бы теперь у вас была неограниченная власть и вы могли бы решать мою судьбу- Как бы вы распорядились мной?
— Честно?
— Да, честно!
— Назначил бы вас наркомом путей сообщения. Только вас, кажется, и без меня назначили, — улыбнулся он.
КАЖДЫЙ СОТРУДНИК ДОЛЖЕН помнить, ЧТО ОН ПРИЗВАН ОХРАНЯТЬ СОВЕТСКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПОРЯДОК И НЕ ДОПУСКАТЬ НАРУШЕНИЯ ЕГО, ЕСЛИ ОН САМ ЭТО ДЕЛАЕТ, ТО ОН НИКУДА НЕ ГОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК И ДОЛЖЕН БЫТЬ ИСТОРГНУТ из РЯДОВ КОМИССИИ.
ТРИ «Ч»
Подполье, тюрьмы, ссылки, нечеловеческое напряжение — все это не могло пройти бесследно: Дзержинский был болен. Но он скрывал свою болезнь, он категорически отказывался от отдыха, он сердился, когда ему говорили о лечении. Огромным усилием воли подавлял он усталость и недомогание, продолжая работать дни и ночи. Феликс Эдмундович по-прежнему и слышать не хотел об отдыхе и лечении. Поняв, что добровольно Дзержинский не согласится поехать на курорт, Центральный Комитет партии вынес специальное постановление об отпуске Феликса Эдмундовича. И Феликс Эдмундович вынужден был подчиниться.
Летом 1925 года Дзержинский приехал в Кисловодск. Он уже был очень тяжело болен. И, видимо стремясь дать Дзержинскому возможность отдохнуть как можно лучше, кто-то из местного начальства распорядился не пускать к Дзержинскому посторонних. Узнав об этом, Феликс Эдмундович очень рассердился.
— Послушайте, — сказал он при встрече этому товарищу, — что вы со мной делаете?
— А что такое, Феликс Эдмундович?
— А то! Вы делаете из меня советского буржуя! То вы хотели поселить меня здесь в трехкомнатной квартире, хотя нам с Софьей Сигизмундовной и одной комнаты вполне хватает, то вы отдаете глупейшее распоряжение, чтоб никого ко мне не допускали!
— Так ведь врачи же… — растерялся товарищ.
— Врачи! А сами вы что думаете?
— Я думаю, что необходимо сохранить ваше здоровье, Феликс Эдмундович, — четко ответил собеседник, — оно необходимо народу, массам!
Дзержинский с любопытством посмотрел на него. Он был молод, энергичен, добросовестно работал и нравился Дзержинскому. Одно не нравилось Феликсу Эдмундовичу в нем: стремление говорить пышно, красиво. Вот и сейчас…
— Послушайте-ка… — Дзержинский взял собеседника под руку, усадил на стоящую в стороне скамейку и сел рядом. — Так будет лучше, — сказал он. — А то вы тянетесь передо мной, как перед генералом. И разговор такой же получится. Вот вы говорите: народ, массы. А что это такое? — вдруг в упор спросил Феликс Эдмундович.
— Ну… это — люди… — растерялся товарищ.
— Народ, массы — понятие общее. Конкретно — это человек. Понимаете? И народ и массы состоят из отдельных людей. Если мы не будем видеть людей, если мы будем отделываться общими понятиями — ничего у нас не получится. — Дзержинский помолчал. — У нас, к сожалению, появляются руководители, которые любят рассуждать о народе и о массах, а сами сидят в кабинетах за семью дверями и семью секретарями. А попробуй к нему сунуться человек — он еще возмутится: вы мне, мол, мешаете заботиться о народе и массах. — Он встал и, протягивая руку, закончил: — Так что вы меня, пожалуйста, не берегите для масс и не отгораживайте от людей… — Он хотел еще что-то добавить, но в эту минуту на аллее показался очень взволнованный военный.