Он, как и все, ходил по дворику тюрьмы, но с каждой минутой чувствовал, что ходить ему становится все труднее и труднее. Ноги будто налились свинцом, спина болела, в висках стучала кровь. Но он шел, не останавливаясь, не замедляя шаг, шел, как всегда ходил на прогулке. Дзержинский знал: стоит ему хоть в чем-нибудь нарушить правила, как Антону больше не удастся выйти на прогулку.
Самое трудное было впереди — подняться после прогулки на второй этаж. Если бы можно было остановиться, передохнуть хоть секунду! Но надзиратель не спускал глаз с Дзержинского. И Дзержинский знал: сегодня надзиратель растерялся и не смог сразу придумать какую-нибудь причину, чтоб запретить вынести Росола. Но завтра эта причина появится.
Дзержинский не ошибся. На следующее утро в его камеру явился сам начальник тюрьмы.
— Кто позволил вам нарушать режим?! — с порога крикнул он.
— Разве я сделал что-то незаконное? — спокойно осведомился Дзержинский. — Разве Антон Росол лишен прогулок?
— Нет, не лишен. Но пусть, если может, гуляет сам!
— Я попрошу вас назвать мне точно параграф в тюремных правилах, где было бы сказано о запрещении заключенному ездить верхом на другом заключенном, — скрывая усмешку, сказал Дзержинский.
Начальник тюрьмы растерялся.
— Итак, вы молчите, — продолжал Дзержинский, — вы не можете сказать, что я нарушаю тюремный распорядок. Поэтому прогулки Росола будут продолжаться. И прошу вас предупредить надзирателя, чтоб он не мешал.
— Как вы смеете таким тоном разговаривать со мной! — вспылил начальник тюрьмы. Он уже понял, что ничего не сможет сделать с Дзержинским, и хотел хоть как-то сорвать злость.
— Смею, господин начальник, — уже откровенно усмехнулся Дзержинский. — Вы, очевидно, знаете, я не скрывал от следствия, чтс я убежденный враг правительства и существующего строя. Вся моя жизнь — борьба против них, а значит — и против вас. Почему же я должен иначе с вами разговаривать?
Заключенные понимали, что поступок Дзержинского, вынесшего на прогулку товарища, не пройдет для него даром. Узнали они и о том, что в камере Дзержинского побывал начальник тюрьмы, а это ничего хорошего не сулило. И заключенные с нетерпением ждали часа прогулки. А когда он наступил и появился Дзержинский с Антоном на спине, все — и те, кто был в эту минуту на дворе, и те, кто смотрел сквозь маленькие окошки из своих камер, — облегченно вздохнули.
Как и вчера, Дзержинский медленно ходил по двору, соблюдая дистанцию, установленную тюремщиками между гуляющими заключенными, как и вчера, он делал вид, что такая прогулка ничего ему не стоит. И, как и вчера, ему было очень трудно — болели спина и ноги, стучала в висках кровь, тяжело было дышать. Но Феликс знал: он будет выходить так каждый день, чего бы это ему ни стоило. Если только болезнь (уже обострился туберкулез) не свалит его самого.
С каждым днем болезнь давала себя чувствовать сильнее и сильнее, с каждым днем все труднее становилось выносить Антона, гулять с ним по двору и подниматься на второй этаж. Но Дзержинский не пропустил ни одного дня — два месяца, до самой последней минуты, когда уже умирающего Антона увезли из тюрьмы, Дзержинский ежедневно выходил с ним на прогулки.
— Если бы он за всю свою жизнь больше ничего не совершил, кроме этих прогулок, то и тогда он был бы достоин того, чтоб люди поставили ему памятник, — говорили о Дзержинском заключенные.
Я СИЖУ В АЛЕКСАНДРОВСКОЙ ТЮРЬМЕ, В 60 ВЕРСТАХ ОТ ИРКУТСКА… ЕСЛИ ОБ ЕВРОПЕЙСКОЙ РОССИИ МОЖНО МНОГО ГОВОРИТЬ И ПИСАТЬ, ТО О СИБИРИ ЛУЧШЕ МОЛЧАТЬ — СТОЛЬКО ЗДЕСЬ ПОДЛОСТИ, ЧТО НЕ ХВАТИТ ДАЖЕ ВРЕМЕНИ ВСЕ ПЕРЕЧИСЛИТЬ.
АЛЕКСАНДРОВСКИЙ ЦЕНТРАЛ
На тысячи километров протянулась суровая сибирская тайга. Можно месяцами идти по ней, продираясь сквозь непроходимую чащу, переплывая глубокие лесные речки, минуя гиблые таежные болота, и не встретить ни одного человека. А среди глухих лесов и гиблых болот стояли мрачные тюрьмы. Сотни тысяч людей прошли через эти тюрьмы, над которыми никогда не смолкал звон кандалов.
Одной из таких тюрем был Александровский централ — пересыльная тюрьма в нескольких десятках километров от Иркутска.
Сюда весной 1902 года вместе с партией заключенных и ссыльных прибыл Феликс Эдмундович Дзержинский. После двух лет тюремного заключения его приговорили к ссылке в Восточную Сибирь на пять лет. Ссыльным не говорили заранее, где они должны будут жить, — это станет им известно тут, в Александровском централе. Шли дни, ссыльные волновались, а начальство не торопилось ничего сообщать. На все вопросы начальник тюрьмы Лятоскевич только пожимал плечами:
— Не могу сказать, мне не известно.
Однажды, когда политические собрались около канцелярии и снова — в который уж раз — потребовали объяснить, почему их держат в тюрьме как заключенных, хотя они ссыльнопоселенцы, Лятоскевич усмехнулся и, ни слова не говоря, скрылся за дверью. И тут же, будто по команде, исчезли со двора надзиратели, а солдаты почему-то ушли в свои полосатые будки. Зато во дворе появился здоровенный детина в грязном тюремном бушлате. «Старожилы» централа переглянулись: это был знаменитый Колька-уголовник, и появление его не предвещало ничего хорошего. Потягиваясь и зевая, Колька расстегнул бушлат и стал чесать свою волосатую, расписанную татуировкой грудь. Вдруг, будто только что увидел политических, стоящих у тюремной канцелярии, он осклабился в обезьяньей улыбке.
— Мое почтение, уважаемые господа! Рад и счастлив видеть вас! Соскучился по интеллигентному обществу! — весело крикнул он и вразвалочку направился к ссыльным.
Вслед за ним двинулись два его дружка — такие же мрачные верзилы, приговоренные, как и Колька, к пожизненной каторге за убийства и ограбления, но также почему-то находящиеся все время в Александровском централе. Правда, в отличие от ссыльных, они не имели права свободно ходить по двору, но все-таки Александровский централ не каторга!
Ссыльные еще не знали тогда, что уголовники служат начальнику тюрьмы Лятоскевичу добросовестнее, чем многие солдаты охраны и конвоя: почувствовав, что среди ссыльных назревает недовольство, Лятоскевич выпускал Кольку. Колька же в зависимости от настроения брал с собой двух или четырех приятелей — всего уголовников в Александровской тюрьме находилось пятеро.
Все было точно отрепетировано: по команде начальника тюрьмы дежурный надзиратель открывал Колькину камеру, находящийся во дворе надзиратель уходил в контору, а солдаты, видя это, скрывались в своих полосатых будках.
Колька знал свою силу, знал и то, что за издевательства над политическими ему ничего не будет, и делал, что хотел, Только этой весной он одному выбил глаз, другому — несколько зубов, а больного старика так избил, что того срочно пришлось отправить в город в больницу. После этого Лятоскевич немного побаивался выпускать Кольку, но сегодня был исключительный случай…
Подойдя к ссыльным, Колька начал внимательно разглядывать их. Наконец его мутноватые глаза остановились на худом человеке со впалыми щеками и лихорадочным румянцем.
— Ты чего буянишь? — приступил к нему Колька. — Ты! — и, размахнувшись, ударил его в висок.
Колька любил смотреть на дело своих рук — на то, как избитый или искалеченный человек корчится от боли Но на этот раз Кольке не пришлось наслаждаться любимым зрелищем: едва человек рухнул на землю, раздался пронзительный свист. И в ту же минуту Колька увидел бегущих по двору людей. А еще через минуту вокруг Кольки и его дружков образовалось плотное кольцо. На миг Колька пожалел, что захватил с собой только Двух приятелей, однако думать об этом было поздно — кольцо вокруг сжималось все плотнее. Колька струсил — такого здесь с ним еще не бывало! И тогда, рванув на груди бушлат, он закричал тонким визгливым голосом: