Реликвию первого Суллы открыл Сулла теперешний — очень осторожно, ибо дерево за долгие годы совершенно обветшало. Когда-то краска была яркой, миниатюрные рельефные фигурки имели четкие очертания. Теперь же краски потускнели, облупились, фигурки обтерлись.
Конечно, Сулла никогда не отказывался от мысли найти наконец деньги и подновить семейные реликвии. Он бы хотел иметь дом с внушительным атрием, где мог бы с гордостью выставить ларарии. Но сейчас его волновала иная мысль: как спрятать два флакона и шкатулку с порошком? Ему сразу пришло на ум, что для этого отменно подходит обиталище flamen Dialis — фламина Юпитера Наилучшего Величайшего, самого почитаемого человека в Риме тех дней.
Внутри находилась восковая маска в парике, выполненная с большим искусством, почти живое лицо. На Суллу смотрели глаза — голубые, в отличие от его собственных, бледно-серых. Кожа Руфина была светлой, но не такой белой, как у Суллы; волосы, густые и кудрявые, были скорее морковно-красного цвета, чем золотисто-рыжего. Маска была надета на деревянную болванку в форме головы, с которой ее можно было снять.
Последний раз ее извлекали во время похорон отца. Сулла оплатил эти похороны неприятной ценой нескольких свиданий с человеком, которого презирал.
Нежно, осторожно Сулла закрыл дверцу. Потрогал ступени подиума, которые выглядели гладкими и бесшовными. Но, как и у настоящего храма, на самом деле этот подиум был полым. Сулла нажал на нужное место — и из передних ступеней выдвинулся ящик. Он не предназначался для тайного хранения чего-либо. Просто служил надежным местом, где можно держать летопись подвигов предка, а также подробное описание его роста, походки, осанки, физических привычек, особых примет. Когда какой-нибудь очередной Корнелий Сулла умирал, родственники покойного нанимали актера. Он надевал маску и имитировал умершего предка настолько точно, что можно было подумать, будто тот нарочно вернулся, дабы увидеть, как усопшего потомка его патрицианского рода провожают из мира, украшением которого он сам когда-то был.
В ящике находились документы, относящиеся к Публию Корнелию Сулле Руфину-жрецу, но оставалось еще довольно места для флаконов и шкатулки. Сулла положил их туда и задвинул ящик. Руфин сбережет его тайну.
Успокоившись, Сулла открыл ставни, снял с двери засов. Сгреб безделушки, раскиданные по всему столу, и злобно усмехнулся, вынув нужный свиток из стопки других.
Уж конечно, Луций Гавий Стих занимал место хозяина на левом конце среднего ложа. Это была одна из немногих столовых, где женщины скорее возлежали, чем сидели на стульях с высокими спинками, поскольку ни Клитумна, ни Никополис не желали следовать устаревшим правилам.
— Это вам, девочки, — сказал Сулла. Прямо на ходу он кинул двум обожающим его женщинам горсть подарков. Он хорошо выбрал: такие вещи могли быть куплены где угодно, не только на римском рынке.
Прежде чем опуститься на первое ложе между Клитумной и Никополис, он швырнул перед Стихом свиток.
— И кое-что для тебя, Стих, — добавил он.
Пока Сулла устраивался между женщинами, хихикающими и мурлыкающими от удовольствия, пораженный Стих развязал тесьму и развернул свиток. Два алых пятна вспыхнули на его желтовато-бледных прыщавых щеках, когда он увидел великолепно нарисованные и раскрашенные мужские фигуры. Они выполняли друг с другом атлетические упражнения. И у каждого была эрекция. Трясущимися пальцами Стих свернул папирус и перевязал его тесьмой. После этого он еще должен был собраться с силами и взглянуть на дарителя. Страшные глаза Суллы презрительно смеялись поверх головы Клитумны.
— Спасибо, Луций Корнелий, — пропищал Стих.
— Пожалуйста, Луций Гавий, — ответил Сулла низким голосом.
В этот момент внесли закуски, приготовленные наскоро, как подозревал Сулла, в честь его приезда. Помимо обычных оливок, латука и яиц, сваренных вкрутую, подали также фазаньи сосиски и куски тунца в масле. Сулла ел с удовольствием, бросая злобные взгляды на Стиха, одиноко сидящего на своем ложе, в то время как его тетя старалась придвинуться поближе к Сулле, а Никополис без всякого стыда оглаживала его пах.
— Ну, и какие же новости на домашнем фронте? — осведомился он, когда с первым блюдом было покончено.
— Ничего особенного, — сказала Никополис, которую больше интересовало то, что происходило под ее рукой.
Сулла повернулся к Клитумне.
— Я не верю ей, — заявил он, взял Клитумну за руку и стал покусывать ей пальцы. Заметив на лице Стиха выражение отвращения, он начал демонстративно их лизать. — Скажи ты мне, любовь моя, — лизнул, — потому что я отказываюсь верить, — лизнул, — что ничего не случилось. — Лизнул, лизнул, лизнул.
К счастью, в этот момент внесли главное блюдо. Жадная Клитумна вырвала руку, чтобы схватить кусок жареной баранины в тимьяновом соусе.
— Наши соседи, — сказала она между глотками, — вполне компенсировали ту тишину, которая установилась в нашем доме, пока тебя не было. — Она вздохнула. — Жена Тита Помпония родила мальчика в феврале.
— Боги! Еще один будущий скряга-банкир! — прокомментировал событие Сулла. — Цецилия Пилия в порядке, надеюсь?
— В полном! Никаких осложнений вообще.
— А что у Цезаря? — Он думал о восхитительной Юлилле и о венце из трав, который она возложила на его голову.
— Там большие новости! — Клитумна облизала пальцы. — У них была свадьба. Собралось все высшее общество.
Что-то случилось с сердцем Суллы. Казалось, оно упало, словно камень, в самый низ живота да так и осталось там, болтаясь среди еды. Очень странное ощущение.
— Да? — переспросил он равнодушно.
— Правда! Старшая дочь Цезаря вышла замуж, и не за кого-нибудь, а за Гая Мария! Противный тип, правда?
— Гай Марий…
— Ты должен знать его, — заметила Клитумна.
— Не думаю. Марий… Должно быть, «новый человек».
— Именно. Пять лет назад он был претором, но стать сенатором ему так и не удалось. Зато он губернаторствовал в Верхней Испании и там сколотил крупное состояние: рудники и тому подобное, — пояснила Клитумна.
Почему-то Сулла вспомнил человека с лицом орла, которого видел на инаугурации новых консулов. На нем тогда была тога с пурпурной полосой.
— Как он выглядит?
— Гротескно, мой дорогой! Особенно брови! Как волосатые гусеницы. — Клитумна протянула руку к тушеной брокколи. — И кроме того, он лет на тридцать старше Юлии, бедняжки!
— Что в этом такого необычного? — резко спросил Стих, чувствуя, что пора и ему вставить словцо. — По крайней мере половина девиц в Риме выходят замуж за мужчин, которые годятся им в отцы.
Никополис нахмурилась.
— Я бы не сказала, что половина, — возразила она. — Правильнее было бы сказать, четверть.
— Но это же отвратительно! — воскликнул Стих.
— Отвратительно? Вздор! — энергично заявила Никополис, выпрямляясь, чтобы взгляд ее казался более эффектным. — Позволь заметить тебе, что старик многое может дать молодой девушке! Во всяком случае, более пожилые люди умеют быть заботливыми и благоразумными! Моим худшим любовникам было меньше двадцати пяти. Думают, что все об этом деле знают, а сами-то не знают ничего. Новобранцы! Кончают, не успев начать! Словно бык тебя боднул.
Поскольку Стиху было двадцать три года, он не сдержался.
— А ты? Полагаешь, ты все в этом деле постигла? — насмешливо осведомился он.
Она спокойно посмотрела на него:
— Да уж побольше тебя, недоносок.
— Ну, хватит! Сегодня давайте только веселиться! — воскликнула Клитумна. — Ведь наш дорогой Луций Корнелий вернулся!
Их дорогой Луций Корнелий тут же схватил свою мачеху, повалил ее на ложе и стал щекотать, пока она не завизжала, высоко вскинув ноги. Никополис в ответ принялась щекотать Суллу, и на ложе образовалась настоящая свалка.
Это уже было слишком. Схватив подаренную ему книгу, Стих поднялся с ложа и твердой походкой вышел из комнаты. А они даже не заметили, что он уходит! Как же все-таки изгнать этого человека? Тетка просто с ума по нему сходит! Даже когда Суллы не было, Стиху так и не удалось убедить ее выбросить его вещи. Она только плакала, жалуясь, что два ее дорогих мальчика не могут поладить.