– Ну вот, – проговорил премьер и сощурился.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВЕЧЕР
ОТЕЦ
Заходящее красное солнце било профессору в глаза. Вездеходик бросало на ухабах, фонтаны песка и пыли хлестали из-под широких колес, и плотная пелена, клубясь, надолго вставала сзади.
Начальник спецслужбы лишь пожурил профессора. Выразил озабоченность, пообещал лично проконтролировать лечение жены, обеспечить отдельную палату и особый уход. Осторожно предложил несколько нелепых вариантов поведения на случай встречи с Мутантом. Попытался навязать охрану. Предупредил: на станции свой котел, свое убежище – не исключено, что кто-то выжил. Профессор согласился прихватить автомат.
Почти не замечая мира, – только после года в подземельях кружилась от залитого светом простора голова, – профессор вел машину, прикидывая этапы предстоящей работы. Он собирался в определенном смысле облегчить себе задачу. В случае установления контакта с сателлитом он дал бы программу на его уход и постарался бы так ее построить, чтобы первым маневром выжечь горючее. Опасность применения сателлита любой из группировок была бы, таким образом, полностью ликвидирована. Профессор понимал, что община обречена, но хотя бы эту игру, волей случая оказавшуюся в его руках, он твердо решил поломать.
Красное солнце давно закатилось, а голубое, чуть порыжев, чуть сплюснувшись, купалось низко в оранжево-сером дыму заката, когда профессор подрулил к приземистому куполу станции. Бронированные створки у вершины были раздвинуты, и полувыдвинутая сложная конструкция антенны четко рисовалась на фоне далекого неба. Вход был отчетливо виден – темный квадрат, открытый, словно гостеприимный капкан. Вездеход, замедляясь, накатом въехал в густую тень и остановился у груды обломков и стоящих дыбом исковерканных перекрытий, в которую превратилось, очевидно, какое-то вспомогательное здание.
Некоторое время профессор сидел неподвижно в теплой кабине. Как-то вдруг он понял, что ненавистная секция в ненавистном блоке была, как ни крути, его домом, – а теперь вокруг был необозримый, мертвый, загадочно молчащий мир. Мимолетно профессор пожалел, что отказался от охраны. Потом вдруг захотел, чтобы стая крыс бросилась из развалин и уняла боль. Откинул дверцу. В кабину хлынул холодный воздух.
Профессор спрыгнул на песок. От тишины звенело в ушах, бухала кровь. Небо в зените было густо-зеленым, а над западным горизонтом широко парили серо-малиновые тлеющие крылья. И тут донеслись голоса.
…Под прикрытием полуосыпавшейся стены два одетых в лохмотья мальчика лет семи играли во что-то на песке. У того, кто кидал, левая рука болталась иссохшей плеточкой; тот, кто следил, высунув от напряжения язык, весь изглодан был лучевыми язвами – голые ноги, голые руки в трескающихся струпьях, запекшийся гной на пол-лица. Он угрюмо сказал:
– Моя.
– Дурак, – беззлобно сказал сухорукий, – у тебя корка в глаз заросла. Ты другим глянь. – Он что-то показал на песке растопыренными пальцами.
– Моя, – упрямо сказал мальчик в язвах.
Сухорукий добродушно рассмеялся и тут заметил профессора.
– Ой, секи.
Некоторое время они без особого интереса разглядывали профессора, потом сухорукий сказал нетерпеливо:
– Ну, кидай.
– Клопы, – донесся из глубины голос постарше, – ужинать!
Мальчик в язвах, вскочив, хлопнул себя по животу ладонями. Сухорукий оказался не столь бодр.
Как в трансе, профессор двинулся за ними – оступаясь на вывертывающихся из-под ног обломках, вошел внутрь, сунулся в узкую щель. За нею открылась другая комната, в ней было даже подобие потолка, – под треснутой, опасно перекошенной железобетонной плитой сидела на коленях маленькая девочка в драном мужском пиджаке на голое тело и, едва разлепляя трепещущие от холода губы, баюкала безголовую куклу.
– Только хлеб я в атомную лужу уронил, – угрюмо предупредил мальчик в язвах.
– Делов-то куча, – пренебрежительно ответил старший мальчик, деля еду. – Я корку отломал, а мякишко не промокло. Лопайте как следует. Я слышал, завтра всех в рай поведут.
– Шли бы они со своим раем, – буркнул мальчик в язвах. – Врут, врут…
Девочка жевала хлеб и пела колыбельную с набитым ртом.
– Не засыпает, – обиженно сказала она, проглотив. – Головки нет, вот глазки и не закрываются, – опять замурлыкала и опять прервалась. – В наше трудное время, – взрослым голосом разъяснила она, – с детьми столько хлопот.
С грохотом посыпались обломки, и профессор ссыпался вместе с ними. Дети уставились на него. Девочка заслонила куклу собою, губы ее сложились жалобным сковородником.
– Явление, – сказал старший мальчик и, не вставая, взял в руку камень. – Тебе чего, дядя?
– Ребята… – пробормотал профессор, – да что же… Откуда вы здесь? – Он едва не плакал.
– Зеленый, – сказала девочка и серебристо рассмеялась.
Профессор упал на колени и рывком сдернул зеленую маску противогаза морозный воздух, казавшийся чистым и свежим, окатил его распаренное лицо.
– Я не зеленый! Я – как вы! Идемте… в машине тепло, кофе… я не вру!
– Псих, да? – осведомился сухорукий.
– Да нет, – досадливо отозвался старший. – Заскучал просто. Припасов до дуры, а скормить некому. Айда, этот не отстанет.
– Ребята! – крикнул профессор отчаянно.
Мальчики помладше, прихватив хлеб, подошли к старшему с двух сторон; опираясь на их плечи, он встал на немощных ногах, и все четверо пренебрежительно неспешно двинулись к узкому лазу, ведшему дальше в глубь развалин. Сухорукий обернулся на миг и крикнул профессору: "Надень резинку, простудишься!" Профессор молчал и только поворачивался за ними он чувствовал, что ему нечего сказать. Девочка с куклой, путаясь в полах пиджака, юркнула первой в темную щель; затем протиснулись мальчишки. Тогда профессор бросился за ними – и не смог протиснуться. Он извивался, пытаясь проскользнуть в бетонные неровные челюсти, готовые разодрать комбинезон, и в этот момент в шею ему несильно ударил камушек, и девочка серебристо рассмеялась сзади. Профессор обернулся. Ребята успели уже какими-то им одним известными ходами обежать вокруг; продрогшая фигурка в расстегнутом полосатом пиджаке до щиколоток босиком стояла на острых обломках с другим камнем в лапке и смеялась.
– Дура, сейчас стрельнет, – сказал невидимый сухорукий.
Девочка прянула за стену, успев-таки бросить – камень глухо тукнул в бетон. Профессор рванулся за нею. Но никого уже не было – только мертвая синяя тишина.
– Ребята!! – срывая голос, закричал профессор. – У меня и оружия-то нет! – И пошел вдоль груды развалин, заглядывая в каждую щель и крича. С губ его слетал пар, светившийся голубым светом в лучах нескончаемой, неимоверно далекой электросварки голубого солнца.
Из темного входа в купол раздался приглушенный, долгий механический стрекот и смолк.
Профессор узнал его. Это работало печатающее устройство компьютера. На станции кто-то был.
Бесплотно и неважно проплыла в голове мысль об автомате, оставленном на сиденье автомобиля, но тут же, словно возвращенный запоздалым эхом, раздался в ушах профессора его собственный голос: "У меня и оружия-то нет!" Напоследок глубоко дыша воздухом необозримого простора, неподвижным и стылым, профессор двинулся вперед. Песок с мягким шумом подавался под ногами.
Тускло освещенная пультовая на втором этаже была завалена ворохами бумажных лент; рыхлые груды шевелились и колыхались от сквозняка. Профессор замер, нерешительно выбирая, куда поставить ногу, и тут человек в одном из кресел у пульта – в гермокостюме и надетом поверх странном, самодельном черном балахоне, напоминающем отдаленно рясу, – заметил его и закричал, будто расстался с профессором полчаса назад: