Мальчик бессильно поднялся. Несколько секунд ему казалось, что он оглох; все плавало перед ним, все качалось. Чьи-то руки, оторванные от тела, но не выпустившие автомата, прыгнули ему в глаза – и его едва не стошнило.
– Во-от, – донесся, как сквозь вату, голос профессора. Мальчик несмело обернулся. Профессор сидел на полу, одной рукой держась за живот, другой смахивая пыль с модулятора. – Пульт вроде цел. И прибор твой… Он поднял на мальчика совсем белое в сумерках лицо. – Кажется, малыш, мы легко отделались.
Мальчик шагнул к нему.
– Да что же это?! – проговорил он сквозь горло, полное слез. – Что же они делают?!
– Живут, – пробормотал профессор. Силы вдруг изменили ему. Глазами, полными смертельной тоски, он обвел тонущий во мраке могильник. – Как все по-дурацки…
– Ты тоже знаешь это? – мальчик с размаху упал на колени рядом с ним. – Тоже? Чужое! Чужое!! – вцепился ему в плечо обеими руками. Слезы дрожали у него на ресницах. – Скажи. Ну скажи мне. Ты тоже с Земли? Ведь ты тоже с Земли!! Скажи!
– Нет, малыш, – ответил профессор. – Я здешний.
С ужасом мальчик увидел, как из-под прижатой к животу узкой ладони расползается по свитеру что-то красное.
– Папка! – стискивая кулаки, отчаянно крикнул мальчик. – Папка, не умирай!
– Конечно, не умру, – ответил профессор. – Какое тут умирай, – он ободряюще улыбнулся мальчику. Тот всхлипнул с надеждой. – Работы выше головы.
– Что?..
– Я же почти ничего не успел, малыш. Только антенну поставил да наметил структуру программы, потом он ушел под горизонт. Через, профессор, стараясь не менять позы и лишь скосив вниз глаза, глянул на часы, видневшиеся из-под размочаленного рукава прижатой к животу руки, через минут двенадцать покажется снова. Надо за этот сеанс успеть, – он облизнул губы. – Башка дубовая, вот что…
– Я вылечу тебя! Я умею!..
– Чуть позже. Сначала сателлит. Надо успеть.
– Папка…
– Ты прости, малыш… можно, я сперва закончу? А потом уж ты позовешь своих. Посмотришь, кстати, как работают с этой штукой. А то я могу не успеть, понимаешь? Договорились?
– Договорились, – медленно ответил мальчик.
– Вот и хорошо. Знаешь еще что… в машине у меня термос с кофе…
Он даже не успел закончить фразу. Мальчик вскочил и опрометью кинулся вон – крик профессора догнал его уже в дверях:
– Стой!!
Мальчик обернулся, поскользнувшись на бумажной ленте:
– Что?
– К черту… – выдохнул профессор. – Вдруг страшно стало. Будь здесь. Мало ли кто там еще… Будь здесь, – мальчик хотел что-то сказать, но профессор поспешно добавил: – Да мне и пить-то, в сущности, нельзя. Выльется. Лучше принеси автомат, возьми у кого-нибудь. Если не… трудно. Стрелять я в случае чего смогу.
– Я тоже смогу, – жестко сказал мальчик, идя назад. Шелестели, проминаясь, ленты под его ногами. Профессор чуть улыбнулся.
– Тогда принеси два.
С ненавистью, словно присохшие нечистоты, мальчик стряс с автомата цепляющиеся за него отдельные руки. Порознь они шлепнулись в мягкие вороха.
– Я послежу за дверью, пока ты работаешь, – сказал мальчик, нагибаясь над другим автоматом.
– Хорошо. Потом поменяемся, – профессор опять скосил глаза на часы. Еще минут семь.
Помолчали. Мальчик пристроил автоматы на крупном обломке, за которым можно было укрыться. С дробным шумом, особенно резким в тишине, раскатился щебень. Профессор жевал губы, глаза его были полузакрыты. Потом чуть тряхнул головой.
– А, нормально. Успеем.
Мальчик полулежал в своей засаде, опершись локтем на обломок, другую руку уложив на приклад одного из автоматов и не сводя глаз со входа.
– Знаешь, – сказал профессор, с нежностью глядя ему в затылок, – я так привык работать в спешке, что иначе да-авно уже не могу. Всегда кто-то дергал – то враги, то друзья… А между семьями как разрывался!.. Всегда было ощущение – есть два часа свободных, надо что-то слепить, потом ведь буду занят. Главное, мне самому так казалось: наука, подумаешь, белиберда какая, формулой больше, формулой меньше… а дело – там, где живым людям что-то нужно. Поэтому, наверное, так и не сделал ничего глубокого. Всегда хотел. Но так и не сделал, – с глухой, уже почти улетевшей горечью повторил он. – Когда вдруг оказывалось, что я ничего не должен и никуда не спешу, я мог только смотреть в потолок и думать: ах, как я устал… – Он облизнул губы, кожа на них свисала белесыми сухими лохмотьями. Улыбнулся. – Я это к тому, что осколок – как раз то, что мне надо, чтобы за четверть часа качественно сделать двухдневную работу.
Мальчик распахнутыми глазами коротко оглянулся на него и снова уставился в темный проем. Он очень боялся пропустить. Очень боялся упустить момент, когда, нажав на спусковой крючок, сможет наконец сделать что-то хорошее.
– Они же все равно все погибнут, – несмело сказал он.
– А вдруг нет? – ответил профессор.
Мальчик опять покосился на него. И опять отвел взгляд.
– Скажи, – жадно спросил он, стиснув приклад так, что на побелевших пальцах проступили голубые вены. – Ты всегда чувствовал, что все чужое? Всегда?
Профессор, глянув на часы, шевельнулся, попытавшись встать. Коротко застонал и обмяк.
– Пожалуй, – ответил он, чуть задыхаясь. Опять напрягся и опять обмяк. – Иногда… иногда забывал. Когда любил. Помоги мне взгромоздиться, пожалуйста, – смущенно попросил он. – Я совсем прокис.
СЫН
Лимонно-желтая луна стояла в небе, набросив на пустыню исчезающе тонкое покрывало прозрачного света, и мальчик не зажигал фар. Закусив губу, он вел машину поверх промерзших теней, а когда делалось невмоготу, останавливался и плакал.
Уже возле дома он все-таки не выдержал. Спрыгнул из кабины, увидел темный контур знакомого строения, из которого, ничего еще не зная и не чувствуя, вышел, казалось, так недавно, – и весь этот взорванный день, весь сразу, снова встал дыбом в его сердце. Он рухнул как подкошенный; судороги стыда и боли колотили его об заиндевелый песок, плотный, как сухая кость. "Я плохой!!" – кричал он, захлебываясь слезами, и пытался отбить руки об этот песок, но вместо смерзшегося наждака ладони нескончаемо ощущали последнюю, замирающую дрожь тела того, кто дважды его здесь спас, кого он подставил под удар и убил, подло бросившись наутек в свой чудесный светлый мир.
Он затих, когда луна коснулась горизонта. Вытянулся, глядя в расстрелянное звездами небо. Морозная ночь не издавала ни звука. Она все проглотила. Ничего не менялось. Ничего не изменилось тогда, когда он вспомнил. И ничего не изменилось теперь, когда он ожил.
Он повернул голову. Мороз пробирал. Но мальчик лежал и смотрел на созвездие, которое здесь называли Корзиной Цветов. Он часто смотрел на него по ночам. Слабенькая звездочка теплилась и мерцала там, почти теряясь в страшном блеске плывущего неподалеку красного гиганта. И там же, чуть выше, по нескольку раз в ночь пробегала юркая, как крыса, искра сателлита. Теперь минуты могли, как жвачка, чавкать сколько угодно – сателлит не появлялся.
Вот что изменилось. Все-таки что-то меняется.
Мальчик поднялся и, чуть пошатываясь, побрел к дому. С него осыпался песок.
Он вошел и ощутил присутствие. Остановился у порога.
Зажег свечу.
Проступила комната. Расплющенный стол. Выбитое окно. Остатки книг, собранные в развалинах и аккуратно расставленные вдоль уцелевших стен. Девочка. Сжавшись, она сидела в углу и смотрела на него мерцающими стеклами противогаза.