– Доброе утро, господин дежурный.
– Утречко доброе, – жмурясь, сказал дежурный добродушно.
– Хотелось бы получить жетон на выход.
– На вечер? – деликатно прикрыв рот ладошкой, дежурный сладко зевнул.
– Хотелось бы сейчас. Я подменюсь с кем-нибудь, отработаю в следующую смену.
– Приспичило, значится. Да ты садись, пиши заявление. И чтоб по всей форме, а не как прошлый раз. Куда пойдешь-то?
– К другу. В медико-биологическую лабораторию. – Дежурный с уважением поджал губы и покивал. – Надо посоветоваться.
– Об чем это?
– Ну, так. Поговорить, – чуть смутился профессор. – Я давно с ним не виделся.
– Значится, так и пиши: цель выхода из блока – дружеский… дежурный опять со стоном зевнул, – визит…
Профессор присел на стул для посетителей, взял бланк и ручку, которые выдал ему дежурный, поспешно набросал текст. Дежурный принял листок и стал читать. На лысине его лежал отчетливый блик от висящей под жестяным абажуром лампы. Профессор поднял взгляд выше, на покрывавшие стену плакаты. "При первых признаках заболевания, – гласили крупные акварельные знаки, шедшие столбиком по левому краю плаката, – таких, как появление сиреневых пятен на коже или ноющих болей в суставах, следует немедленно обратиться к дежурному по блоку. Он вызовет санитарную группу и оформит Ваш переход в санитарный блок, где Вам будет оказана квалифицированная и эффективная медицинская помощь". Справа шли неумело нарисованные и раскрашенные картинки, иллюстрирующие оказание эффективной помощи: врачи в белом, придерживая с двух сторон больного, вели его к сложному аппарату; медсестра в очень коротком халатике, обольстительно улыбаясь, делала больному укол; излучающий полное довольство больной уплетал усиленный витаминизированный паек…
– Ну, все правильно, – прогудел дежурный как-то разочарованно и придвинул к себе толстый гроссбух, – можешь ведь… – Лизнув палец, он принялся перекидывать страницы. Нашел, повел обкусанным коричневым ногтем по столбцу имен. – Да-а… Как тебя… А, вот!
Ниже и крупнее прочего на стене висело: "Сокрытие недуга является тяжким преступлением против общины!" Иллюстраций к этой надписи не было.
– Погоди, погоди. Не пойдет. У тебя выходной лимит на декаду выбран.
– Как выбран? Пятый выход еще не взят, вы что-то перепутали, господин дежурный.
– Ничего не перепутал. Снизили до трех. Так что шабаш, сиди не рыпайся. И знай, что в ту декаду у тебя один уже использован, два остались.
Профессор медленно встал. Постоял секунду, прижимая пальцем дергающееся веко.
– Очень правильная и своевременная мера, – произнес он сипло и опустил руку. – Эти бесконечные хождения из блока в блок только затрудняют борьбу с эпидемией.
У него опять задергалось веко, и он опять прижал его – тыльной стороной ладони.
– Вот именно. Понимаешь ведь.
– Быть может, – нерешительно спросил профессор, – в счет будущей декады разрешите? Очень нужно. Очень… я по нему соскучился.
– Иди, иди, – дежурный, уже роясь в своих бумагах, отстраняюще махнул рукой.
Он пошел.
– Не, я в этот треп не верю. Никогда. Мутанты, шмутанты…
Шепот.
Шепот.
– Ну я же курить, понимаешь, курить я хочу, курить!
– А король достал свой золотой меч с рукояткой из… из… из алмаза и сказал: "Ну, подонки, спецслужба вами займется!"
Шепот.
– Он ничего не умеет, ни-че-го! Я, милочка, с ним когда-то спала. Ноль!
– И, понимаешь, лезет передо мной со своей тарелкой без очереди. Старик, у меня просто волосы дыбом встали!
Когда профессор вошел, женщина лежала на своей койке, с закрытыми глазами, с запрокинутым лицом; не раздеваясь, она до пояса укрылась одеялом. На звук его шагов она не шевельнулась. Он замер, притворив тонкую дверцу.
– Долго, – сказала женщина, не открывая глаз.
– Разговорился с дежурным, – громко и мертво ответил профессор. Славный он мужик все же.
– Посиди здесь, – попросила женщина и чуть шевельнула рукой по свободному краешку. Он присел рядом, взял ее безвольную руку, расстегнул манжету – и даже не вздрогнул. Только сглотнул. Застегнул манжету. Наклонившись, коснулся губами сухих, палящих губ жены. Потом – шеи. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и замер на миг, увидев другое пятно, под ключицей. "Я тебе говорю, старик, с этим лабухом ты наплачешься! выкрикнули за перегородкой. – Ты посмотри, как он ключ разводной держит у тебя же волосы зашевелятся!"
– Не страшно целовать меня теперь? – тихо спросила женщина. Вместо ответа профессор, всхлипнув горлом на коротком вдохе, прижался к пятну губами. Она положила руку ему на затылок, чуть жалобно сказала:
– Не чувствует. Даже тебя уже не чувствует. Нелепо…
– Храбрая моя… Любимая моя…
– У тебя не будет никаких хлопот со мной. Не было и не будет. Нет, нет, – она тихонько засмеялась, – подожди. Дай… я совсем сниму эту проклятую рубашку.
– Эй! – остервенело крикнули из-за перегородки. – Вы потише! Сил слушать нет!
– Профессор, – ехидно сказали с другой стороны, – я намекну десятнику, чтоб тебя поставили с отката на молоток. Что-то ты сильно шустрый, здоровья много!
Невеселый мужской хохот залязгал слева и справа.
– Бедные, – едва слышно выдохнула женщина, а потом, решившись, лихорадочно содрала надетый под рубашкой облегающий свитер. У нее горело лицо. Застенчиво и как-то беспомощно, моляще вскинула глаза на мужа. Я… как тебе? Еще ничего?
Стремительный семенящий детский бег накатился и укатился мимо по коридору, а следом за ним – тяжелый топот и крик, от которых хилая дверь затряслась:
– Стой, ублюдок! Я и без докторов из тебя кишки выпущу!
– А у тебя там… были дети? – осторожно спросила женщина.
Профессор молчал. Женщина чуть качнула головой.
– Она молодец. Что решилась. От тебя радостно иметь детей.
Он молчал. Она улыбнулась.
– Ты будто с неба спустился. У нас ведь как: если "это" люблю, значит, "не это" – не люблю. А ты… Кто умеет по-настоящему любить сразу разное, никогда не станет давить и заставлять. Знаешь, я когда отревела, поняла, что эта цидулка меня еще сильней к тебе приворожила.
– Плакала? – тихо спросил он.
– Спрашиваешь! Ты в дверь – я в подушку…
Вдали заголосили, завопили: "Перестань!" – "Оттащите, он задушит!" "Психогруппу!!"
– Обидно только, что ты мне сам не сказал… Как не родной.
– Ничего про них не знаю, – вдруг сказал профессор. – Только молю, чтобы они погибли сразу, как наш… Чем гнить.
– Неправда! – страстно выдохнула она. – Неправда, понимаешь! Дай руку. Вот так. Почувствуй! С тобой мне хорошо даже здесь. А с нами – и ему было бы хорошо.
Прошло несколько минут.
Женщина сказала едва слышно:
– А ведь тот странный мальчик, который у нас жил… Это, наверное, и есть Мутант. Говорят, будто завтра…
Воздух встряхнулся от громкого, просторного щелчка, и в шуршании плохой аппаратуры голос дежурного, усиленный хрипящими динамиками, проревел:
– Внимание! Первой дневной смене через полчаса быть готовой к выходу! Слыхали? И прекратите там свалку в самом деле, что такое, в конце концов!
Опять щелчок хлопнул по ушам, и шуршание исчезло.
– Поторопись, профессор, – подсказали из-за левой перегородки, но вяло, без удовольствия.
– Завтра, – попыталась продолжить фразу женщина и запнулась, завтра… – и наконец вдруг заплакала.
СЫН
Двумя грандиозными комплексами, отрытыми не более чем в четырех милях друг от друга, система убежищ, в которых сосредоточилась теперь разумная жизнь планеты, не ограничивалась. Вокруг них были разбросаны многочисленные индивидуальные и коллективные укрытия, предусмотрительно созданные в свое время различными муниципальными учреждениями и даже отдельными состоятельными гражданами. Большинство этих скромных ковчегов давно обезлюдело, как обезлюдели постепенно и другие, более отдаленные норы. Но некоторые близость правительственных сооружений спасла от гибели. Правительственные же комплексы, один из которых находился под непосредственной юрисдикцией кабинета министров, а другой – комитета начальников штабов (с некоторых пор между двумя этими авторитетными организациями начало возникать не вполне внятное соперничество), подкармливали так называемых "индивидуалов", или "верхачей", поскольку запасы продовольствия, хотя и весьма оскудевшие за истекший год, благодаря громадной естественной убыли населения в самих комплексах, позволяли это делать.