Позднее постоянным солистом оркестра стал певец Юрий Орлов. С ним мы исполняли, в основном, советскую песенную классику: «День Победы», «Горячий снег», «Торжественную песнь» Магомаева, «Твои следы», «Моя Казань» и другие песни. Как-то раз Владимир Алексеевич попробовал примерить амплуа певца на своего пятилетнего сына — планировалось разучить с ним «Песенку Чебурашки» («Я был когда-то странной, игрушкой безымянной...»). Но мальчик постоянно сбивался, и от замысла спеть ему со сцены под наш оркестр пришлось отказаться. Вести тему с интервалом в терцию («бак-вокал», по-нынешнему) предписали тогда, нам, флейтам, под аккомпанирование пицекато струнных. Забавно припомнить, что во время первого исполнения на репетиции незамысловатая милая минорная тема этой детской песенки проняла меня настолько, что, честное слово, на глазах выступили слезы умиления...
М-да... Невозможно передать, чем был для нас, юных музыкантов, наш оркестр. Он и сейчас представляется мне чем-то большим, невероятно светлым и позитивным — самым ярким событием детства. Вспоминаю выразительные детские лица, озаренные благозвучием прекрасной музыки, лучезарным потоком лившейся из-под наших смычков и мундштуков. Конечно, далеко не всегда звучал полный унисон у смычковых, не хватало «мехов» духовикам, небезупречна была техника. Что и говорить: симфонический оркестр — это вам не духовой или народный. Но как же мы, ребятишки, были счастливы, когда Макухо, перекрывая звучание оркестра, радостно кричал за дирижерским пультом на репетициях: «Вот! Во-о-от! Теперь я слышу симфонический оркестр!!!» Во многом благодаря ему, многие школяры-оркестранты пошли учиться в музыкальное училище.
Отношения между нами тоже были особыми. Не припомню более теплых, приветливых и радушных отношений, в какие бы коллективы в дальнейшем не заносила меня судьба. Нас объединяла, как пела Алла Пугачева, «одна святая к музыке любовь». И решающую роль в нашем сплочении и творческом единении играл, конечно же, сам Владимир Алексеевич — тоже, как и Акмал Хаялыч, педагог от Бога. Он, словно магнитом, притягивал детские сердца. Уж повезло, так повезло! Можно только поблагодарить судьбу за такое везение в жизни, хотя оно, как известно, «непростое ремесло».
Нелишне напомнить, что в те времена не существовало ни сканеров, ни копиров. Все, абсолютно все нотные оркестровые партии были рукописными. Что-то мы сами «перерисовывали» с оригинальных печатных партитур, но львиную долю этой титанической работы проделывал сам Макухо. Особенно меня восхищала быстрота его письма, когда нужно было оперативно переписать партии каждого инструмента при транспонировании в другую тональность в зависимости от высоты голоса солиста-певца.
Тогда-то я и заделался заправским «композитором». Поныне сожалею, что не показал свои «творения» Владимиру Алексеевичу — стеснялся. Хотя одна вещица, «Марш игрушек», была ничего. Но уж больно она и по структуре, и по оркестровке похожа на главный марш моей жизни — Сайдашевский.
За год мы с Форином освоились в оркестре настолько, что казалась неправдоподобной сама мысль, что нас когда-то здесь не было. Памятный «дебют» и вовсе вызывал улыбку: а, может, то были не мы? Когда получалось что-то дельное, нас с Форином охватывали искренняя радость достижения цели и упоительное ощущение самосовершенствования.
Но очень часто к этим светлым чувствам примешивалась грусть... И причиной ее был... Валерка. Точнее, его небытие. Как же нам хотелось, чтоб он тоже слышал! Конечно, мы помнили, что музыку он особо не жаловал. Но не сомневались: в нашем исполнении непременно бы воспринял! Воспринял и оценил. Но увы...
Погожей весной 76-го года у Денисовых родилась девочка, назвали Светой. Впоследствии, завидев её во дворе, я всегда замедлял шаг. С улыбкой наблюдал, как Светочка шустро семенит своими маленькими ножками, ковыряется в песочнице, слышал переливы её веселого звонкого смеха. Очаровательный ребенок. И вдруг становилось не по себе от мысли, что она, возможно, не появилась бы на белый свет, если бы не смерть нашего друга. Глубоко вздохнув, я прогонял прочь невеселые мысли. На всё воля Божья. Она жила вместо него. За него.
* * *
Конкуренция с Поляковым за духовиков-медников заставляла Макухо подбирать репертуар, в котором их участие было минимальным. Например, в «Танце маленьких лебедей» они исполняли только две последние ноты (так в партитуре Чайковского). И только непосредственно перед концертами состав оркестра ненадолго пополнялся этой колоритной и довольно специфической публикой.
«Духовики»! В нашей «музыкалке» это понятие носило несколько нарицательный, брутальный оттенок. Почему? Поляков часто брал в свой духовой оркестр трудных подростков. Да и вообще, духовая музыка — увлечение настоящих, в хорошем смысле слова, мужиков! Духовики, числясь учащимися нашей музыкальной школы, зачастую посещали занятия только по своему инструменту, игнорируя другие предметы, плюс оркестры. Руководство школы мирилось с этим: увлечены музыкой пацаны — и слава Богу.
Сейчас я отчетливо понимаю, какое святое дело творил Поляков, уводя их с улицы и увлекая прекрасным. Воистину, «красота спасет мир»! Духовой оркестр по составу был компактней симфонического и концертировал по городу даже больше нашего. На лето Александр Алексеевич заключал договор с каким-нибудь загородным санаторием или домом отдыха: оркестр вечерами играл там на танцах. Пацаны и делом заняты, и отдыхают, и в каникулы по улицам не болтаются. Поляков, ветеран войны, слыл подчеркнуто строгим и суровым педагогом, даже внешне соответствуя своему стилю преподавания, но по-другому с этими пацанами было нельзя. На его репетициях всегда царили железный порядок и твердая дисциплина. Помню, как гаркнет на них, аж в ушах закладывает! Зато юные духовики глубоко уважали и свято чтили своего наставника и руководителя, слушаясь его беспрекословно. Он был для них непререкаемым авторитетом.
Некоторые духовики действительно выглядели настоящими гопниками и нередко вели себя соответствующе. Частенько общаясь с ними, я, чтоб быть на равных, моментально «включал» все свои пацанячьи рефлексы и навыки. Форин их сторонился. Как сейчас перед глазами нехарактерная для музыкальной школы картинка: «поляковцы» шагают на репетицию по коридору, «конкретно» базаря и громко гогоча. Бедные благообразненькие скрипачи и пианисты, встречавшиеся бравым духовикам, с опаской принимали в сторонку, жались к стеночкам. Глядя на своих «собратьев по цеху», мне почему-то вспоминалась строка из маршевой ликующей патриотической песни «Руки рабочих»: «Идут хозяева земли! Идёт рабочий класс!»
Помню, как одна ошарашенная их видом мамаша, ожидавшая в коридоре своё чадо с занятий, взволнованно, с недоумением спросила испуганным громким шепотом другую мамашу:
— Кто это?!!
— Ду-хо-ви-ки!!! — зловещим шепотом эмоционально прошипела та в ответ.
Меня это очень рассмешило. Впрочем, духовики, несмотря на свои браваду и антураж, были, в целом, вполне адекватными, нормальными ребятами. Кое-кого из них я очень уважал как музыкантов. Правой рукой Полякова слыл Рафис — серьезный, авторитетный парень, очень приличный трубач. Если кто-то из оркестрантов Полякова «не догонял» или не сразу «въезжал», Рафис растолковывал по-своему, более «доходчиво». Репетиции духового оркестра, к глубокому удовлетворению встревоженных мамочек, проходили, в основном, в ДК имени Кирова на Павлюхина.
Но я-то, пардон, тоже духовик! И если в музыкальной школе бытует такое щадящее, снисходительное к ним, то есть, к нам, отношение, можно ли этим воспользоваться? И вскоре подходящий случай представился.