Я мысленно похлопала юной леди! Девочке явно было немного лет, но мыслила она на удивление взросло.
— Видимо, вы ею очень гордились. — Шепчу я, опуская голову.
— Да. Очень. — Я буквально слышу его тёплую улыбку.
Но вдруг магистр выпрямляется, шумно вздыхает и очень тихо начинает говорить:
— Она заболела, когда ей было полных четырнадцать лет. Быстро сбросила вес, начала кашлять, попеременно даже кровью, жаловалась на боль в груди. Родители начали возить её по лучшим врачам страны, но ничего не менялось. Кашель только усилился, стал постоянным, периодично поднималась температура. Она все теряла вес, больше времени проводила в постели, не находя сил встать, а когда кто-то заходил, делала вид, что читает книгу… сначала она не забывала листать её хотя бы для виду, но потом книга застыла на сто двадцать шестой странице.
Проректор замолчал, смотря в одну точку перед собой. Я подняла глаза, начала его рассматривать. Теперь его лицо казалось очень уставшим: на лицо легки тени, под глазами показалась небольшие, но явные мешки, между бровями легла уставшая складка, сжаты губы. Мне очень почему-то захотелось подтянуться и сесть ему на колени, крепко обнять, но это никак бы ему не помогло, поэтому смысла в этом совсем нет.
Я сжала кулаки под пледом.
— Вы вините врачей? — Спросила, на самом деле, боясь услышать ответ. Я почему-то совсем не хотела слышать его грубое, или наполненное яростью, короткое «да», в которое он может вложить всю свою боль и злость. А я более чем уверена, что она безграничная. Потому что, когда теряешь близкого человека, то боль, что бы не говорили люди вокруг, не уменьшается — она, как была черной дырой, пожирающей тебя, так ею и останется. Это лишь глупое утешение, которое звучит, как отмазка.
Возможно, людям действительно нечего сказать, но я считаю, что это не повод так плевать в душу человеку, которому, поверьте, и без вас сейчас безумно больно.
Магистр Эшфорд отвечает на одном дыхании, даже, словно, и не задумываясь над вопросом:
— Нет.
Я медленно выдыхаю, прикрыв глаза. Почему-то для меня это было очень важно. Но почему?
А Кристофер продолжил:
— Я не злюсь, потому что понимаю, что медицина в нашем мире очень слаба.
— Вы обращались и к врачам других миров, верно?
— Это незаконно, Камелия. — Отвечает мягко, но до боли грустно.
— Почему?! — Я настолько возмутилась, что чуть не вскочила.
— Потому что не все знают о существовании других миров. Это может создать диссонанс в мире. Возможно, даже панику.
Я скрипнула зубами, вспоминая свою реакцию в первыйдень в Веслоре. Да, пожалуй, это правильно, но как же несправедливо! Если бы все миры знали друг о друге, то это бы упростило жизнь, прогресс и…
— Если бы все миры знали друг о друге, то это привело бы к многочисленным, страшным, затяжным войнам. — Словно, читая мои мысли, объяснил проректор.
Я задумалась над его словами. Да… Да, он прав. Сначала, возможно, дела бы и шли вверх, но потом миры начали бы бороться между собой, доказывая собственное превосходство.
— Возможно, это расстроит вас ещё больше, но и на Земле лечения от рака нет, — я отпускаю голову, говоря это.
— От рака? — Хмурится проректор.
— Да. Судя по вашему рассказу, у Каролины был рак лёгких. Это действительно страшная болезнь, в нашем мире очень много людей умирает от него. Лечения точного нет, только сложные операции на ранних стадиях болезни и прочее. — Я замолчала, не делая углубляться в медицину. Точно не сейчас. Но, думаю, кое-что я явно должна сказать. Вздыхаю, набираюсь храбрости и добавляю немного тише, чем говорила до этого: — Моя лучшая подруга, с которой мы дружили с трёх лет, умерла от рака, когда нам было по семнадцать. Это был один из самых потрясающих людей, которых я знала.
— Мне очень жаль, — почти ощутимая сталь в голосе. Отстраняется от меня? Буквально час назад я бы так и подумала, но не сейчас.
Поднимаю глаза на проректора, грустно (возможно, даже криво) улыбаюсь:
— Не нужно. Я справлюсь. И вы справитесь… как бы больно то не было.
Я укутывают в плед сильнее, но далеко не из-за холода — психологически ищу в нем защиту. И только после этого, позволяю себе высказать свои мысли проектору:
— В нашем мире любят как утешение и, якобы, поддержка, говорить, что время лечит. Но я так не считаю. Да, время затягивает раны, но шрамы-то остаются. Остаётся боль — к ней медленно привыкаешь и перестаешь замечать, пока на неё не укажут со стороны. Тогда эти шрамы будут болеть. Конечно, не так сильно, как открытая рана, но всё ещё ощутимо. Время — это условность: помогает привыкнуть, но не излечиться.
Я замолкаю, перебираю руками под одеялом, а когда поднимаю глаза, кажется, влажные из-за слёз, встречаюсь взглядом с изумрудными глазами магистра Эфира. Он смотрит на меня как-то странно, но совершенно без злобы, словно… Хвалит? Странный взгляд, определено. Но я почему-то рада тому, что он не злиться.
— У вас глаза красивые. — Почему-то вырывается у меня совсем неосознанное. Мне что-то в чай подсыпали? Что со мной сегодня?
Вздрагивает. Почему-то действительно вздрагивает, а пальцы сжимают мои стопы чуть сильнее.
— У тебя душа красивая. — Отвечает точно также, совершенно просто. Лишь пальцы не гладят кожу, а слегка сжимают. А с ним-то что? Я-то понятно: в воде ледяной искупалась, даже немного тонула и чай странный пью, а он чего комплименты делает?
Я фыркаю, закатывая глаза. Беру в руки чашку, отпиваю глоток, демонстративно откидываюсь на диван:
— Вот ещё! Я злобная, вредная, нервная, грубая, бесстыжая, злобная…
— Уже было. — Улыбается очень искренне.
— Значит, дважды злобная. Лишним не будет. — Киваю миролюбиво.
— Как скажешь. — Отзывается почему-то снова задумчиво и тихо.
Неужели он расстроился, что я такая злая? Да ладно, я ж не всегда. Иногда бываю очень даже милой и доброй! Стараюсь, по крайней мере…
Проректор почему-то усмехается и, отводя взгляд, улыбается. Чего это? Я приглядываюсь к нему, чтобы понять причину улыбки, наклоняюсь ближе со всем своим девичьим любопытством. Он замечает моё внимание, поворачивается ко мне. Я, понимая, что лица наши стали как-то критически близко друг от друга, резко откидываюсь назад. В руках моих всё это время была чашка с отваром, и из-за резкого, неаккуратного движения, я пролила его на себя. Точнее, на рубашку проректора. Горячо было не очень, просто тепло и очень мокро. Я зашипела, немного откинулась вперед и зажмурилась, перебирая в голове яркие ругательство в свой адрес. Проректор же резко дёрнул мокрую рубашку на себя. Я возмущенно ударила его по руке и обратно прижала ткань к груди, чтобы прикрыть её. Ударила не сильно, просто, чтобы не трогал мокрых девиц. Молча посмотрел на меня, несколько даже возмущённее моего удара.
— Простите. — Поняла, что нужно извиниться. — Просто не смотрите на меня.
— Я не смотрел на тебя. Разве чай не горячий?
— Он остыл до терпимой температуры, пока мы говорили.
Кивает и демонстративно отворачивается. Посидела, прижавшись к своим коленям и запахнув рубашку руками. Подумала, что, наверное, брать ещё одну у проректора и оставаться тут ещё на дольше как-то в край неприлично для адептки, поэтому подёргав ногами, которые маг никак не отпускал ещё, решила сказать:
— Телепортните меня наверх, пожалуйста. Я там переоденусь. За чай спасибо. За рубашку простите, я бываю жутко неуклюжей.
Молча кивает и… и в следующий миг становится опять холодно, я зажмуриваюсь, просто потому что глаза открыть страшно, но чувствую очень сильный водоворот магии, медленно обволакивающий нас. Поток магистра Эшфорда настолько мощный, что дыхание спирает. Это длится буквально секунды две, и вот мы уже стоим на холодном полу в моей комнате. По инерции и из-за неприятного чувства холода, я хватаюсь за руку проректора и встаю на носочки, прижимаясь к нему.
Соображаю, что сделала что-то вообще не так. Поднимаю голову, чтобы посмотреть на мужчину, сталкиваюсь с его спокойным взглядом изумрудных глаз. Вздрагиваю от неожиданности, опускаю голову обратно, поджимаю губы. Готова прибить саму себя, какая же я… как же неловко!..