(Эй, психологи! Где же вы? Приглядитесь к Лехе Никодимову. Изучите. Исследуйте. Определите истоки. Обнажите корни. Составьте таблицы-графики. Разберитесь и помогите. Молчат психологи. Бормочут несуразное. Спотыкаются-заплетаются. Стоят бок о бок с Лехой Никодимовым у винного магазина, определять причины не хотят. Хотят психологи опохмелиться.)
6
Он опустил ноги с кровати, сел, повертел налитой головой.
В палате было пусто, больные по погоде расползлись по парку, и только рядом, на ближней койке, лежал на спине крохотный, мумией усохший мужчина, цветом лица спивался с наволочкой, бородкой с острым клинышком непримиримо нацеливался в потолок. На груди у мужчины стоял некрупный транзистор, в ушах – наушники.
Леха Никодимов был недоволен своим соседом. Леха его почти ненавидел. Какой-то он был смутный, неясный, не такой, как другие. Все вокруг – чистые стеклышки, на просвет свои, а этот – не разбери поймешь. Не пил, не курил, анекдоты не травил. Лежал весь день на спине, слушал транзистор. И не поболтаешь с ним на интересующие темы, не перекинешься в картишки, не сообразишь при случае на двоих. Плохой достался Лехе сосед, гордый, чужак чужаком. Дать бы ему в глаз, да, вроде, пока не за что.
Тут же, на краешке табурета, сидела упитанная женщина в тесном платье, с густым слоем косметики на разрушенном лице. Словно годы и горе небрежно, одним махом, стерли с лица былую красоту. Где стерли, а где нет. Был час свиданий, и сегодня, как всегда, она высиживала в тиши положенное время, неотрывно глядела на больного с натренированной грустью. Мужчина молчал, женщина молчала, Леха тоже молчал.
Но вот она скосила глаза на часы, легко встала с табурета. Положила в тумбочку стопку рублей, чтобы поощрить сострадание у санитарок, поцеловала мужа в лоб, пошла, играя бедрами, из палаты. Обернулась в дверях, помахала рукой, пальцем поманила к себе.
Леха нехотя запахнул халат на волосатой груди, шаркая шлепанцами, пошел в коридор.
– Скажите! – кинулась. – Вы должны знать... Как он? Как?
– Нормально, – тускло утешил Леха. – Оклемается. Чего там...
– Так ведь год уже... Год! Врач вставать разрешил, а он не хочет... – Взглянула ему в лицо круглыми, овечьими глазами, прошептала с ужасом, подрагивая дряблыми, обвисшими щеками: – Он боится. Вставать боится!
– Вы кто ему будете? – спросил Леха, собираясь уходить. – Мамаша?
Она оторопела:
– Жена...
– Жена?.. – открыто удивился Леха. – Домой заберите. Все лучше.
– Да забирали его... Два раза. Не может он дома. Отвык. Привыкать, говорит, надо, а на это сипы уходят.
– Мудрено чего-то...
– Что вы! Я и сама не понимаю. Молодая была, все думала: он меня не понимает. А теперь – я его.
Промокнула платочком черную слезу на крашеной реснице, опасливо заглянула в палату. Больной лежал неподвижно, голова ровно уложена на подушке, взгляд прямо перед собой, в потолок. И только длинные худые пальцы нервно крутили колесико настройки.
– Это заговорили... – зашептала. – Там заговорили, по радио. Мы проверяли: как заговорят, он на другую станцию переходит. Его слова раздражают...
Мужчина зашевелил губами, зашуршал тихонько. Как песок осыпался. Сухой лист по осени. Занудный дождь за заплаканными стеклами.
– Что? – всполошилась. – Чего он?..
– Ночью тоже, – сказал Леха. – Шуршит и шуршит. Мне одному и слыхать.
– Скажите... – ее залихорадило. – Что?
– Да цифры. Семь двадцать, восемь тридцать... Деньги, что ли, считает?
– Господи... – низко, по-бабьи, простонала женщина. – Расписание электричек, Господи... – И заторопилась, закричала шепотом прямо в лицо: – Шли с дачи, в воскресенье. Тепло, тихо, спешить некуда. Тут электричка... Все побежали, и я тоже. А он: ну, куда? Поедем на другой, через пять минут. А я: стыдись, мужчина. Добиваться надо, добиваться... – И еще тише: – Всю жизнь его пилила: добиваться, добиваться... Да не надо мне, говорит, ничего, а я: добиваться, добиваться...
– Ну, – подтолкнул Леха.
– Ну и побежали. Нам не надо, а мы бежим. Все бегут, и мы тоже. А я еще стыжу, подхлестываю. Сели в вагон, он посерел весь, а в Москве уже на носилках...
Замолчала, старея на глазах, лицо ощутимо распадалось на крупные морщины:
– Он и сказал с носилок... Принеси расписание... электричек...
Тут Леха озлился. Рванулся от стены, отпихнул женщину, заорал в глупое, несчастное лицо:
– Все вы, падла, мужиков заедаете! Пожить не дадите. Погужеваться. Погулять напоследок... От вас, гадов, одна беда!
А она и не слышала. Разводила недоуменно руками, моргала беспомощно овечьими глазами, спрашивала сама себя:
– Не побеги мы – был бы инфаркт?.. Вот бы узнать, Господи!
Скрипнула дверь палаты, тихонько пошла открываться. Женщина замерла, глаза заметались в страхе. Медленно и аккуратно переставляя ноги, почти не отрывая от пола, вышел из палаты крохотный, ссохшийся мужчина в домашней пижаме в полоску, пошел, словно по льду, по середине коридора. Нес себя бережно, как женщина на девятом месяце. Как хрупкий, неустойчивый сосуд, который можно уронить и расплескать. Голова прямо, руки прижаты к бокам, полосатые штанины закручивались вокруг тощих ног.
– По нужде, – пояснил Леха. – С каждым случается.
Мужчина ушел в конец коридора, скрылся за дверью, и она сразу засуетилась, затормошила Леху:
– Пожалуйста. Вы последите, чтобы он ел. Я икру принесла, рыбки солененькой...
– Может, водочки ему? – оживился Леха. – Повеселеет...
– Да не пьет он! И не пил никогда. Не курил. Ну, с чего это? Неужто с электрички?..
– Судьба, – отметил Леха. – На роду написано.
Женщина торопливо рванула запор у сумочки, стала совать трешку:
– Вы уж последите за ним... Пожалуйста!
– Здрасьте... – обиделся. – Что ж мы, не люди?
Сконфузилась, запихала деньги обратно, побежала по коридору, оглядываясь:
– Пожалуйста... Вы уж, пожалуйста...
Леха поглядел вслед, сплюнул в урну, пошел обратно в пустую палату. Встал в проходе, затосковал в голос: сердце заела обида. Чего трешку не взял, ну чего? Тоже богатей нашелся.
Так выпить захотелось: прямо жгутом скрутило. Углядел на тумбочке аптекарскую склянку, понюхал – вроде она. Какие-то капли на спирту. То ли наружное, то ли внутреннее: не разберешь. Да и некогда ему разбирать! В отчаянии глотнул – обожгло. Обожгло да не утолило. Не утолила, проклятая, его, Леху, литром теперь не утопишь. Потоптался у окна, пометался в проходе, подскочил к тумбочке соседа, рывком открыл ящик. Лежали рубли стопочкой, приготовленные для санитарок, дразнили глаз. Взял рубль, покрутился – взял еще один. А чего? Она три давала, стало быть, с них причитается. Обозлился – взял третий за компанию.
Тут – шорох. Стоит в дверях сосед в пижаме, на него смотрит. Не иначе, все видел.
– Взаймы... – объяснил Леха и положил обратно один рубль. – До завтра.
Сосед ничего не сказал, пошел, переставляя ноги, к кровати, уложил себя аккуратно, по частям, голову на подушке приспособил. Поставил на грудь транзистор, приладил наушники. Лежал спокойно, глядел прямо перед собой, будто ничего не случилось. Лицо неприметное, равнодушно-пустое, с аккуратно уложенными благополучными морщинами. А глаза – мудрые. Глаза – не от этого лица.
Лежал мужчина, не шевелясь, только пальцы нервно крутили колесико настройки, искали спасительную музыку. Лежал без движения, только губы шевелились чуть-чуть, – шуршал, осыпался песок, сухая листва по осени, занудный дождь за окном, – губы повторяли наизусть бесполезное теперь расписание электричек: "Восемь сорок, восемь сорок семь, восемь пятьдесят одна, девять ноль две..."
7
Леха выдохнул по частям застоявшийся в груди воздух, бочком выскользнул из палаты. Побежал в парк, на старое место, повис на том же заборе, выглядывал среди прохожих нужного ему человека. Шла мимо, как назло, гордая интеллигенция, которая пить на улице не станет, а пьет только дома, в гостях да по ресторанам. Хоть и одеваются теперь одинаково, и со стороны не разберешь, кто интеллигент, а кто нет, Леха углядывал сразу, определял точным, наметанным чутьем.