Но вот появился на горизонте совсем незнакомый ему родной человек: кореш, свой в доску, друг ситный, пеклеванный, обдирный и ржаной. Пошел напрямик к Лехе на шатких, неуверенных ногах. Словно магнитом его тянуло, словно двигался он на запах, свист, на неуловимые флюиды. Важный до тупости, гордый до омертвения, с непомерным чувством собственного достоинства. Держался прямо, нес себя значимо, глядел вперед из-под надвинутой на уши соломенной шляпы.
Видно было издалека, что идет значительный человек, облеченный полномочиями, и даже в пьяном виде человек не теряет своей значительности. Это был работник умственного труда, интеллигент первого поколения, удостоверенный приказом по учреждению, но Лехой он не гнушался. Отнюдь. Подошел, встал у забора, поглядел понимающим глазом.
– Ну? – нехотя, для проверки, полюбопытствовал Леха. – Как там чего?
– Через плечо, – приветливо ответил друг ситный, и Леха тут же, без промедления, отдал ему два рубля.
Друг ситный, не спрашивая, перешел с достоинством улицу, скрылся за нужным углом. Долго его не было, наверно, с полчаса, а Лехе показалось – вечность. Всполошился, заругался, полез было через забор: бежать за угол, искать, бить морду…
Наконец он пришел. Обрывая карман, вытянул заветную бутылку да пару карамелек на закуску. Из другого кармана достал два граненых стакана, пояснил обстоятельно, что у автомата газированной воды была очередь, стаканы требовались людям, и он, друг ситный, обождал, пока все напьются, утолят ненасытную жажду, а уж потом забрал стаканы, потому как главное для него – это забота о человеке, удовлетворение его надобностей, кажного его желания... – но ежели кто опоздал и не напился, нехай теперь их подождет: других стаканов у автомата нету, он, друг ситный, забрал все, что были.
Леха не дослушал, загорелся, отодвинул ломаный прут в заборе:
– Давай, – зашептал. – Сыпь за мной...
Друг ситный с достоинством протиснулся в щель, и Леха повел его за кустами, за деревьями, в тихий уголок, где заросли, полумрак, куда выходит беленая стена больничного морга.
– Тут, – облизал сухие губы. – Можно.
Но друг ситный не спешил разливать. Первым делом ему понадобилось объяснить, по какому случаю он пьет. Не просто так, без причины, как пьянь беспортошная, а с большим, скрытым от Лехи смыслом. Пусть Леха лопнет, слюной изойдет: пока не объяснит, пить они не станут. Дело в том, что он, друг ситный, другой день не просыхает, у него, у друга, знаменательное событие, веха, крутой поворот, приобщение к тайнам руководства, блистательные, заманчивые перспективы, о которых говорить не стоит, чтобы не сглазить, да и если сказать – Леха все одно не поймет, не его ума дело... Удовлетворившись сказанным, друг ситный замолк и незамедлительно разлил поровну.
Леха хотел было в ответ пояснить, что и он тоже не лыком шит, не обсевок какой, знает где почем, что и у него дядька – знаменитый Игнат Никодимов, гордость деревни, большой начальник по строительной части, с личным шофером и прочее разное, но говорить не стал, а схватил стакан дрожащей рукой, понюхал, застонал, лизнул краешек.
– Ну... – промычал в предвкушении. – Дождались...
Но друг ситный пить не дал. Что они, пьянь подзаборная, просто так лакать? Тост. Непременно нужен тост. Без тоста он не согласен. Сдвинул стаканы, строго поглядел на Леху, сказал со значением:
– Чем в таз, лучше в нас.
С тем и выпили.
Леха подхватил бутылку, разлил по быстрому остатки, стряхнул до тощей капельки и, не дожидаясь нового тоста, торопливо глотнул свою порцию. Тут его и забрало. Сразу. Толчком. От хилости, вялости, пониженного давления. Вспомнил Леха не к месту сопливого докторишку, жалостливый его взгляд, и всполошился, задвигался, с хрустом раскусил стеклянную карамельку, скривился от едкой сладости:
– Эт-то что жа... Тут загибаешься, а они не чешутся... Им до лампочки... У их не каплет... У их отсидел свое – и в кассу…
Друг ситный с Лехой не согласился. Сказал весомо, строго, что всегда ценил и уважал врачей, что, по его, друга, мнению, врачи – они стараются, пекутся, заботятся о здоровье трудящих масс, как о своем собственном, наши врачи – это и не врачи вовсе, а прямо волшебники, и что трудящим массам от них – одна польза. Сказал – припечатал.
Леха Никодимов бессильно опустился на траву, спиной привалился к стене морга, глядел с большим сожалением на пустую посуду. Только разохотился, а она уж и кончилась. Так и жизнь наша, короткая, не до краев, до конца не распробованная.
Но друг ситный без колебаний полез за пазуху, вытянул еще бутылку – непочатую, твердо поставил на пенек.
– С вас пол-литра, – деликатно намекнул друг, и Леха заржал вдруг от удовольствия, от редко ощущаемой теперь полноты жизни. Вот наконец и перемены. Вот и проклюнулась наружу легкая, хмельная жизнь. Яркая и сочная, как апельсин с заморской наклейкой. Будет теперь друг ситный лазить то и дело за пазуху, будет доставать одну за другой. Леха сразу в это поверил. Как верил всегда, во все. Видно, не врала цыганка, не обманывала: всю, как есть, правду с ладони считала.
– Ну, даем! – развеселился. – Будет чего вспомнить...
Вторая бутылка прошла совсем незаметно. Леха развалился на травке, умильно оглядывал белый свет, получал от жизни удовольствие.
– Давай! – заорал во хмелю. – Вынимай новую...
Друг ситный в ответ объяснил, путаясь в падежах, что водки больше нету и денег тоже нету, что можно бы продать пиджак, да его никто не возьмет, а и взяли бы – водка в магазине кончилась, он последнюю забирал, а и была бы водка – стояла бы несусветная очередь, а и не было бы очереди, он и не дошел бы до магазина – ноги ослабли, и что все это – отсутствие денег и водки, и слабость его организма не что иное, как козни врагов, происки импре... импрель... импрелиаризьма... и его салетитов... Он, друг ситный, точно это знает. У него сведения из первых рук. После чего замолчал и говорить больше не захотел. Чего говорить? Все теперь ясно. Сидел на пеньке, таращился на Леху пустым до идиотизма глазом, определял произведенный эффект.
Леха Никодимов сразу ему не поверил. Притянул к себе, обшарил карманы – пусто, потряс друга – не булькает. Подумал, прикинул, поворочал онемелыми мозгами, с трудом встал на ноги, обтирая беленую стенку.
– Айда ко мне. Приглашаю...
Друг ситный в ответ заявил, что он бы, конечно, с превеликим удовольствием, – раз пошла такая пьянка, режь последний огурец, – хоть и облечен он полномочиями, но к народу ходил и будет ходить беспрестанно, но он, Леха, в этаком виде не может появляться на улицах нашего прекрасного города, столицы прогрессивного человечества, – вдруг иностранцы набегут, или еще кто, – а он, человек значительный, приобщенный к тайнам, с блистательной персик... пективой... не может с кем попало разгуливать по улицам, ронять свою служебную честь.
Леха взял бутылку за горлышко, молча пригрозил, и друг ситный тут же встал с пенька, радостно покорился грубой силе.
Они вылезли через щель в заборе и пошли по улице, бок о бок. Друг ситный в пиджаке, при галстуке, шляпа по уши, будто сейчас от зеркала, и Леха – в халате безобразного цвета, в желтых фланелевых кальсонах, замызганные бечевки которых волочились по тротуару. Прохожие на них глазели, ребятишки бежали следом, а они – хоть бы что. Шли себе да шли, да спотыкались, да заплетались, оступались на бортике тротуара, а потом, глядь, вот он, Лехин дом, вот он, Лехин подъезд, вот она, Лехина квартира. Добрались без потерь.
– Звони, – приказал Леха и схоронился в лифте.
– А ты?
– Я – потом...
Друг ситный без колебаний уткнул палец в кнопку звонка, замер в наклонном положении. Дверь не скоро отворилась, на пороге встала толстая, необъятных размеров женщина, заслонила проем.
– Попрошу запротоколировать... – сказал друг ситный, не переставая звонить. – В соответствии с вышеизложенным...